Дело было за обедом. Они сидели в маленькой солнечной столовой неподалеку от синагоги, куда только что привезли детей на урок Гафторы.[14] Оба ели овощной салат; в последнее время ничего другого у них на столе и не бывало. Жена сделала заказ, не спросив Бенни. Масло и уксус — отдельно.
Бенни поперчил и посолил овощи, когда жена отлучилась в туалет.
— По-моему, она имеет право на личное пространство, — сказал он, наклонив голову.
К зубу прилип кусочек красного лука и упрямо не поддавался кончику языка.
— А если кто-то захочет прыгнуть с крыши, не надо ему мешать, пускай сначала насладится видом?! — Рашель оттолкнула свою тарелку с недоеденным салатом и с отвращением поглядела на нее. — Я же говорила твоей матери: никаких гренок! Ты слышал?
— Угу, — ответил он, смущенно прикрыл рот ладонью и быстро сунул за щеку палец. — Дай ей передохнуть немного.
— Когда она умрет, хлопотать будет поздно.
И Бенни вдруг пожалел о том кусочке лука — маленькой неприятности, с которой так легко справиться.
Хотя Рашель ему не верила, Бенни очень переживал за мать. Она перенесла две операции, а вскоре, возможно, предстоит и третья. Он волновался за дочь и жену, которые забыли, что такое улыбка. Он беспокоился — хоть и меньше — за отца, который, похоже, растерялся и загрустил, перебирая шестидесятилетних жительниц пригорода. И кого можно среди них найти? Лишь за сестру Бенни впервые в жизни тревожился не так сильно: заметил, что она, несмотря на взбалмошный нрав и замкнутость, наконец встретила парня и влюбилась.
Однако волосы! Его волосы, его гордость, густые черные кудри. Бенни отпустил их чуть больше, чем было принято среди коллег по работе, и ему нравилось думать, что так он выглядит моложе. Студентом он носил их еще длиннее, а еще делал баки, с которыми становился похож на плохого парня — конечно, настолько плохого, насколько может им быть студент Иллинойсского университета. Таким его полюбила Рашель. Он вел себя сдержанно — не то что друзья по студенческому братству — и не сыпал остротами. Правда, не из-за робости (пошутить он умел), а потому, что все время ходил обкуренный. И все-таки на вечеринке, сидя в углу возле музыкального центра и дымя стеклянным сиренево-зеленым кальяном, который кто-то привез из Амстердама, Бенни — сильный, молчаливый, подтянутый, хоть и немного пьяный, в обтягивающей футболке, обтягивающих «Ливайсах» и пофигистских шлепках, с шевелюрой, такой густой, что у него не возникало сомнений в своих великолепных генах, — снял самую соблазнительную девчонку в комнате, не пошевелив при этом и пальцем.
Волосы были всегда. Уж о них-то волноваться не приходилось. И вдруг они стали выпадать! Каждое утро, когда он мылся в душе, слезали клоками, точно обгоревшая кожа после выходных на пляже. На затылке образовалась большая плешь, на висках они тоже поредели. Оставалось только гадать, что дальше. Может, и тело съежится, Бенни превратится в дряхлого деда и жена его бросит? Он умирает? Или просто стареет?
Ответы были перед носом. Возможно, так проявилась тревога за жену, мать, дочку и прочее, но Бенни отказывался верить, что все так просто (хотя, конечно, ничего простого в этих причинах не было). Он отправился к доктору Харрису, славному и честному парню, а также обладателю отличных волос — коротких, седеющих, но по-прежнему густых.
— Причин может быть несколько, — сказал тот. — Во-первых, наследственность.
— Только не наследственность.
Бенни едва заметно болтал ногами, сидя на смотровом столе. Восемь утра, понедельник, срочный визит.
— У родителей ничего подобного. Никто не лысеет.
— Тогда, возможно, нервы? — доверительно предположил Харрис.
Они ходили в одну синагогу, а их жены вместе посещали книжный клуб. Доктор знал все о том, что говорила Рашель на последней встрече (обсуждали «Помощь»). Она настояла, чтобы никто не приносил больше выпечку. Никаких булочек, сыра, крекеров. Только сырые овощи, нарезанные соломкой. Никакого вина. И даже не пытайтесь притащить острый соус — там один сахар. В заботе о правильном питании не было ничего плохого, проблема заключалась в том, каким тоном Рашель все это сказала. Приказным, не терпящим возражения. «Клянусь, она говорила почти как англичанка», — заметила жена.
Технически, как врач, Роджер Харрис вынужден был согласиться с Рашелью, но как человек задумался, все ли у нее в порядке. («Зачем тогда книжный клуб, если нельзя есть пирожные и пить вино? — спросила жена. — Так я могу и дома посидеть».)
Бенни смотрел на доктора — мудрого человека, вызывающего доверие. Хотелось поделиться своей бедой, поделиться хоть с кем-то. Раньше он обо всем рассказывал жене. Они стали друзьями еще на последних курсах. Когда она случайно забеременела, сразу решили, что поженятся и сохранят детей — двойняшек, а значит, у них в семье будет вдвое больше любви. Бенни и Рашель всегда поддерживали друг друга. А теперь она тоже стала одной из его проблем. Как признаться этому доктору, относительно постороннему человеку, что лучшая часть его жизни вдруг превратилась в худшую?
— А у кого сейчас нервы в порядке? — ответил Бенни. — Скорее уж ненормален не стресс, а его отсутствие. Однако не до такой же степени. — Он двумя руками показал на голову.
— Давайте сдадим анализы.
Доктор привычно оттарабанил список, но Бенни его не слушал — он думал о матери. Диабет быстро с ней расправлялся, и помочь тут было никак нельзя. Бенни сомневался, что сырые овощи поправят дело. Он вздрогнул, когда доктор протянул ему рецепт на «пропецию», лекарство от мужского облысения.
— В ближайшее время, если сможете, возьмите пару отгулов. Сходите на массаж. И подумайте, не стоит ли обсудить с кем-то свои проблемы. У нас тут отличные психологи. Консультация наверняка входит в вашу страховку.
Он наклонился и доверительно похлопал планшетом по колену Бенни.
— Нет ничего дурного в том, чтобы обратиться за помощью.
Бенни сидел, не поднимая глаз. Доктор явно не понимал, с кем имеет дело. К психологам идут люди, которым важно общение. Но у Мидлштейнов все по-другому, по крайней мере теперь.
— Пусть Марни запишет вас на анализы, а там посмотрим, — сказал доктор Харрис.
Они пожали руки по-мужски — крепко, серьезно, искренне.
Бенни отправился не к администратору, а к отцу в аптеку. Опоздает на работу? Ну и пусть. Все это безумие началось с того, что отец ушел от матери, и если бы он остался с ней рядом, ничего бы не случилось.
Бенни ехал быстро, иногда поглядывая на себя в зеркало заднего вида. На светофоре не удержался и развернул его, чтобы получше видеть голову. Может, волосы уже так поредели, что сквозь них солнце просвечивает?
Нет, определенно, корень его беды — в проблемах с близкими.
В углу небольшого торгового центра, напротив парикмахерской одного поляка, находилась последняя аптека отца — тускнеющий бриллиант его империи. А ведь когда-то ему принадлежало целых три. Осталась одна — с потрескавшимся линолеумом и старыми открытками на подставке. У конкурентов и цены были ниже, и отдел с кремами намного лучше.
Однако постоянные клиенты остались. Ричард был первым еврейским фармацевтом, открывшим в этом районе магазин, и к нему ходили такие же одинокие евреи, которые в семидесятых перебрались на северо-запад, потому что отсюда было легко добираться до работы, а недвижимость стоила не так уж дорого. Они и не подумали о том, что здесь нет общины. Что ж, начинаешь с малого. Ричард и еще девять мужчин — и как он умудрился собрать миньян?[15] — встречались в дальней комнате аптеки. Молились, строили планы. Регулярные службы начали проводить в зале местной школы. Сколько же евреев стекалось туда, как радовались они, что нашли место, где не приходится объяснять, почему раз в год они не едят хлеба, почему в витрине на Рождество нет елки, почему они ездят так далеко, чтобы купить салат с белой рыбой, и почему ни при каких обстоятельствах нельзя говорить «жадный, как еврей». Среди них были молодой кантор и раввин, который оставил синагогу в Огайо по таинственным, но, как оказалось, безобидным причинам. Изобретатели, искренне верующие, нарциссы. Все вносили свой вклад, все старались построить что-то из ничего, сделать святое место из пустого участка земли, окруженного дубовой рощей. Она тянулась до самого ручья, куда летом иногда приходили пить олени. Прекрасное место, чтобы побыть собой.
Прихожане синагоги много лет поддерживали аптеку Мидлштейна. Ричард открыл в северо-западных пригородах вторую, а потом и третью. В восьмидесятые всем жилось хорошо. Но потом семейный бизнес стал постепенно чахнуть, как больная ветка, зараженная непонятным грибком. Тому было несколько причин. Более консервативные члены общины отделились и начали строить в другом пригороде собственный храм. Кто-то переехал, кто-то умер. В синагогу, которую помог основать Ричард, пришло молодое поколение. О Мидлштейне они ничего не знали, у них не было причин ходить исключительно к нему. Они видели только, что ему принадлежат пыльные аптеки, которыми он управляет по старинке, даже ремонта ни разу не сделав. Ричард ошибся. Он думал, что помогать общине и быть хорошим евреем достаточно, чтобы твой бизнес процветал. Однако он жил не в маленьком городке, а в пригороде Чикаго. В американском пригороде, ни больше ни меньше. Конкурируйте с «Уолгринз» и «Таргетс», «Кеймартом» и «Уолмартом» или убирайтесь вон, мистер Мидлштейн. Убирайтесь.
