— Что-то не верится, — усомнился Всесвятский. — Тырнов работал когда-то у меня на Пихтовской дистанции. Был он одним из лучших работников, и тех пороков, о которых вы тут написали, за ним не замечалось. — Подумав немного, Всесвятский добавил: — Впрочем, он мог измениться, ведь ему пришлось несколько лет сидеть в остроге.
— Вот видите, вдобавок он еще и каторжник. То-то я смотрю, что ведет он себя как-то не так. А за что он в острог попал? Ведь если он был под арестом, то…
— О том, что был он под арестом, дело не наше с вами — прервал Самоту Всесвятский. — Для этого есть жандармерия и полиция. Пусть беспокоятся они, а вот то, что он лодырь, — это касается нас. Ну ладно, я сам попробую разобраться.
Самота вернулся на разъезд, не добившись желаемого результата, но зато узнал важную новость — Тырнов каторжник. «А раз так, — решил он, — то считаться с ним нечего».
В следующую неделю Тырнов получил вдвое меньшую сумму, чем заработал. Во время перерыва на перегоне, где работала артель и куда Гришка и Егорка принесли обед Гришкиному отцу, между Тырновым и Самотой произошел такой разговор:
— Степан Степанович! Почему я получил вдвое меньше?
— Сколько положено, — ответил Самота.
— Уж очень мало вы мне положили.
— Неужели мало? — Самота улыбнулся. — Там, где ты был раньше, этакой суммы, наверно, не зарабатывал за год, а?
— Так ведь там была каторга, а тут свобода.
— Ага! Так, значит, и вправду про тебя говорят, что ты сидел в остроге?
— Правду, Степан Степанович.
— За что же ты попал туда?
— Об этом я говорил на суде.
— А нам, значит, миру честному, сказать не желаешь?
— Почему же? Ежели хотите, послушайте.
— А ну давай, давай, — разрешил Самота.
— Только уж вы, Степан Степанович, не перебивайте и не поправляйте меня, — попросил Тырнов.
— А мне что тебя поправлять. Я в злодействах не участвовал. Рассказывай.
Рабочие окружили мастера и Тырнова и приготовились слушать.
— Случилось это десять лет назад, — начал Леонтий Кузьмич. — Работал я так же вот, как и теперь, в путейской артели, на одном околотке. Дружная была артель. А стоял над нами дорожный мастер Сергей Сергеевич — низенький, полненький человечек. Голос у него был тоненький, визгливый: не говорил — колол. А ходил он так: заложит руки за спину и шевелит пальцами, будто ловит чего-то, а поймать никак не может. Вышагивал важно, как гусак, — вперевалочку.
Нарисованный портрет был слишком похож на Самоту.
— Ты, однако, того, — насупился Самота. — Турусы на колесах не разводи. Давай суть.
— Так я же и даю. А вы, Степан Степанович, не обижайтесь: Сергей Сергеевич походил на вас только наружностью, а не делами. В делах он был настоящий подлец. Изгалялся над нами, обманывал на каждом шагу. Заработаешь, бывало, вкруговую за день полтину, а получишь тридцать копеек. Тянул он вовсю не только из нас, но и из казны. Особенно здорово наживался во время снежных заносов. Наберет из соседних деревень человек пятьдесят — путь очищать, а в табель закатит сто: половину суммы, значит, выдаст, как и полагается, а половину — в свой карман.
Самота надулся и зло бросил:
— Сказки…
— Ругался Сергей Сергеевич, — продолжал Леонтий Кузьмич, не обращая внимания на мастера, — самыми последними словами. Несем какую-нибудь тяжесть — рельсу или брус, все жилочки надуются, а он: «Сволочи паршивые, копаетесь, как бабы».
— Жаловались бы на него, окаянного! — сказал Аким Пузырев.
— Кувалдой бы его по башке! — выкрикнул кто-то.
Самота крякнул и закрутил головой. Ему, должно быть, очень хотелось выругаться и прервать Тырнова. При иных обстоятельствах он так бы и поступил, но сейчас… И дернул же его черт за язык!
— А разве не жаловались? — отвечал Тырнов. — Прошение скопом подавали, да только ничего хорошего из этой затеи не вышло. Приехал на своей дрезине старший дорожный мастер, махнул рукой в сторону ближайшей деревни и сказал: «Кому тяжело тут, тот может уходить туда». Туда никому не хотелось, потому что в деревне нашему брату, голытьбе, живется еще хуже: тут горе мыкать легче — артель, там — одиночество.
— Ты куда это гнешь, куда гнешь?! — взвизгнул Самота.
— Малость загнул — это верно, — согласился Тырнов.
— Так вот, надоел он нам, этот Сергей Сергеевич до невозможности — даже во сне стал сниться, — и задумали мы — не все конечно, а втроем — утихомирить его на веки вечные. Кинули жребий, кому, значит, добрым делом заняться. Выпал на мою долю.
— И ты его прикончил? — спросил с притворным ужасом Вощин.
— А как же — судьба.
— Господи! Да как ты его?
— Очень просто. Сергей Сергеевич шел ночью по линии. Я — за ним. А навстречу нам громыхал поезд. Схватил я нашего благодетеля да шабаркнул его под колеса.
— И не страшно тебе было? — Вощин подмигнул окружающим так, чтобы не заметил мастер.
— А чего бояться-то? Это же очень легко. Вот смотрите…
Тырнов вдруг резко выпрямился, шагнул к Степану Степановичу и протянул руки.
Самота в испуге попятился, а Тырнов, будто не заметив движения мастера, продолжал:
— Ручищи-то у меня против, допустим, рук Степана Степановича вон какие коряжины, да и сам я против него словно бык против теленка.
— А потом? — не унимался допрашивать Вощин.
— Чего потом? Измололо его на куски — и все.
— А с тобой что?
— Со мной вышел казус. Когда возвращался домой, мне навстречу попался путевой сторож. Он-то и сказал, что видел меня на линии. Мытарили меня, мытарили, да только явных доказательств не добились.
— И отпустили?
— А куда же меня? Иди, сказали, на все четыре стороны, да не попадайся больше. А если вздумаешь швырнуть под колеса еще одного мастера-злодея, то после такого дела возвращайся домой не по линии, а сторонкой.
— Довольно брехать, за работу пора, — строго сказал Самота.
Тырнов круто повернулся и пошел к месту работы. Вслед за ним подались и остальные.
Рабочим «брехня» Леонтия Кузьмича понравилась, они не раз вспоминали, как был высмеян мастер. Степан Степанович пуще прежнего злился на Тырнова, но с расспросами о каторжном прошлом больше не приставал.
У ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ КАРТЫ
После того, как отец приехал со станции Протасовка, в бараке все чаще и чаще стали вестись разговоры о разных странах и о житье-бытье. Получилось так, по мнению Егорки, из-за письма дяденьки Шатрова и подаренной Матвеем Николаевичем географической карты.
Карту и письмо отец принес в барак в субботу вечером. На улице неистовствовал жгучий морозный ветер, в бараке же топились вовсю железные печки, а над столом светилась десятилинейная лампа. Рабочие отдыхали после ужина: одни лежали на топчанах, другие сидели на скамейках около печек.
— А вот и Тимофей Иванович! — обрадовался Вощин. — А мы уже думали, что не придешь. Садись-ка, брат, к свету поближе.
Отец поздоровался со всеми и присел к столу, а Егорка подался в «удобенку», к Гришке.
Когда Егорка и Гришка вернулись на общую половину барака, все стояли вокруг стола и, наклонив головы, что-то внимательно рассматривали. Егорка подошел поближе: на столе лежала карта.
— В прошлый раз, — говорил отец, — Антон Кондратьевич интересовался, большая или нет наша страна и какие есть еще державы. Вот я и принес эту штуку.
— А понимать ее как? — спросил Аким Пузырев.
— Понимать очень просто, — объяснил отец. — Каждое государство окрашено в свой цвет. Вот наша Россия. Видите, она зеленая; Франция — голубая; Китай — желтый.
— Ну, а Германия где?
— Вот она, — отец положил палец на маленькое коричневое пятно.
— Только-то? — удивился Аким.
— Какая есть — такая есть, — ответил отец.
— Да не может быть! — не поверил Антон Кондратьевич. — Погоди-ка, Тимофей Иванович…
Отец убрал палец. Антон Кондратьевич склонился еще ниже над картой и прочитал: «Германия». Он выпрямился, огляделся вокруг и протянул:
— Вот это да…
Все знали, что Германия меньше России, но что она до такой степени маленькая, какой изображалась на карте, никто не предполагал.
— Вот это да! — повторил Антон Кондратьевич. — Медведь дерется с мышью и не может ее одолеть. А ведь по-настоящему-то надо бы как? Тряхнуть лапищей, и чтобы от мыши осталось мокрое место.
— А зачем тебе понадобилось мокрое место? — вступил в разговор Тырнов.
— Так ведь война.
— Ну, а война-то зачем?
— Как то есть зачем? — удивился Антон Кондратьевич. — Для покорения.
— А покорение для чего? — не отставал Тырнов.
— Для богатства. Будет земли больше — капиталу прибавится.
— У кого прибавится-то: у нас с тобой или еще у кого?
— Тут, видишь, дело какое… — замялся Антон Кондратьевич. — Тут дело такое…
