— Какое?
— А такое. Воины были и будут всегда. Дрался наш люд с татарами, с французами, с турками, с японцами, ну, а теперь на русскую долю выпали немцы. Покрошим их, покажем свое геройство, а потом отдохнем несколько годочков и опять с кем-нибудь сцепимся. Так уж божий свет устроен.
— Ты не виляй, Кондратьевич, а говори — у кого капиталу от войны прибавится? — наседал Тырнов.
— «У кого, у кого». Известно, у кого — у казны.
— А казна чья?
— Известно, чья — казенная.
— А все же, чья?
— Да чего ты вцепился в меня? — Антон Кондратьевич махнул рукой и насупился.
Тырнов улыбнулся:
— А казна-то твоя в руках царя да богатеев. Вот и раскидывай мозгами.
Но Антон Кондратьевич не стал «раскидывать мозгами», а продолжал доказывать свое.
Егорка понял, что Антону Кондратьевичу очень хочется того же, что хотелось Егорке, — наколошматить немцам, а вот отец и дяденька Тырнов почему-то этого не хотели.
Когда спор немного утих, отец достал из кармана письмо:
— Послушайте, что нам пишет Никита Аверьянович. Это письмо кинул мне из вагона какой-то солдат.
«Здравствуйте, земляки!
Пишу вам обчее письмо первый и, может быть, последний раз. Сидим мы в окопах всю зиму, обовшивели все, как шелудивые черти, обземлились, и пахнет от нас мертвечиной. Пуляем мы в них, они в нас, и не видим ни конца ни краю. Одним словом, живем хуже кротов. Над кротами хоть смерть не кружится, а над нами кружится. Побывал два раза в госпитале. Первый раз врезался в мягкое место осколок от снаряда, а другой раз прострелили навылет икру. Там и там затянуло.
Дорогие земляки! Прошу вас — выручайте. Жена писала мне, что ей с ребятишками очень туго приходится из-за топлива — замерзает. Если не забыли меня, помогите, чем можете, шпалами там гнилыми или еще чем-нибудь. Бог даст, вернусь — рассчитаюсь.
Ну, вот пока и все. Всем вам низкий поклон.
Никита Аверьянович Шатров».
Складывая письмо, отец спросил:
— Что делать будем?
— Тут дело ясное, — сказал Антон Кондратьевич, — нужно уломать мастера. Неужели он не посочувствует и не выделит сколько-нибудь шпал?
— Нет, не посочувствовал, — ответил отец. — Я уже был у него с этим письмом. Он сказал: «Нельзя, начальство не разрешает».
— Придется нам самим разрешать, — проговорил Аким Пузырев. — Только, чтобы дружно все.
— Да уж об этом не беспокойся, — заверил Антон Кондратьевич и, кивнув на окна, добавил: — Ты будешь орудовать там, а мы тут.
Дня через два, ночью, во время сильной метели на разъезде застрял товарный поезд, в составе которого было несколько платформ с углем. Когда кондукторская бригада ушла греться к дежурному по станции, Аким Пузырев дал знать в барак, и через несколько минут все рабочие, кто с лопатами, кто с ведрами, кинулись к угляркам.
Утром отец вернулся с дежурства весь в угольной пыли.
— Ты где это так устряпался? — удивилась мать.
— Трубу в будке прочищал.
Мать поверила, а Егорка сразу догадался, в чем дело: отец сбрасывал с платформ уголь и таскал его в землянку дяденьки Шатрова.
МАЯТА
Долгожданное лето не обмануло Егоркиных надежд. Еще как следует не распустились березки, а они с Гришкой уже успели совершить много интересных дел: ходили несколько раз за семафор, побывали в густом березовом колке аж под деревней Левшиной, соорудили около трубы игрушечную плотину. С наступлением жарких дней, когда все вокруг стало буйно расти и цвести, дел прибавилось столько, что с самого раннего утра и до поздней ночи можно было бы не заглядывать домой. И Егорка не заглядывал бы — разве что пообедать только, — если бы не Сережка с Петькой. Из-за них почти каждый день пропускалось множество всяких забав. Да вот хотя бы сегодня.
Жаркий солнечный день. Отец на дежурстве. Мать и Феня, взяв с собой Мишку, ушли далеко на огород, картошку пропалывать. Придут только к обеду. Мать наказала:
— Петьку за ограду не выпускай, а то, не ровен час, забредет на линию и будет там копаться. Пусть Ванька ни на шаг не отходит от него. Захочется есть — берите хлеб и молоко.
Насчет Сережки наказ особый:
— Проснется — дашь бутылочку с молоком; обмарается — запачканную тряпицу тихонько вытащишь, а чистую подложишь; станет плакать — забавляй, а то пупок надорвет; спать захочет — укачивай; не исполнишь то, что говорю, будешь носиться по улице — выдеру.
Сначала все шло как нельзя лучше: поели хлеба с молоком; Ванька с Петькой дружно играли в камешки у крыльца; Сережка просыпался, но не марался и не ревел, а, пососав молоко из бутылочки, снова уснул.
Порядок начал ломаться с того момента, когда перед открытым окном появился Гришка. Он подлетел в полном боевом снаряжении — верхом на длинной хворостине, с «саблей» в руке — и, запыхавшись, крикнул:
— Егорка, выручай! Нас прижимают «разбойники».
«Разбойники» во главе с Володькой Сопатым уже окружали Гришку и его товарищей — «сыщиков», и Гришка торопился: приплясывал, чмокал губами, размахивал саблей.
Сейчас как раз можно было вырваться из дому и немножко поиграть.
— Держитесь, я мигом! — Егорка быстро достал из-под нар «саблю», сунул за ремешок «кинжал» и метнулся к двери, но выскочить за нее не удалось: на пороге его настигло звонкое Сережкино «уа!».
«Надо выбежать скорее, будто я ничего не слышал», — пронеслось в голове у Егорки, и он толкнул дверь. В это время раздалось еще одно «уа!», более громкое, раскатистое. Этот второй вопль напомнил об угрозе матери. Поглядывая то на зыбку, то на дверь, Егорка затоптался на месте. После третьего вопля он перестал пританцовывать, повернулся и, с мучительно-кислым выражением на лице, медленными шажками направился к зыбке.
— Выходи же скорей! — кричал за окном Гришка.
— Погоди чуточку, — отозвался помятым голосом Егорка.
— Я сейчас, качну разика два и выбегу.
Но Гришка не мог ждать, он поднял саблю над головой, лихо свистнул и ускакал.
Тряпица под Сережкой была сырая.
Егорка сменил ее и дал братишке соску, тот умолк. Осталось немного — укачать.
Зыбка прикреплена к длинной пружине, свисающей с потолка на веревке, качается она легко и в любом направлении: вверх-вниз и в стороны.
Егорка сел на табуретку и, плавно покачивая зыбку вверх-вниз, тихо и протяжно пропел:
Баю, баю, баю, бай.Иди, бука, под сарай…Иди, бука, под сарай,Коням сена надавай.Кони сена не едят,На Сереженьку глядят.
Почти с первого слова колыбельной Сережины глаза начали «хлопать»: то закроются, то откроются. Егорка обрадовался, но, чтобы понадежнее усыпить братишку, продолжал раскачивать зыбку и замирающим голосом пропел еще один куплет:
Наш Сережа будет спать,А я его буду качать.Он миленький мой,Расхороший, дорогой.
Сережка уже не размыкал век. «Ну, теперь все», — обрадовался Егорка, осторожненько поднялся с табуретки и начал красться на цыпочках к двери. Но не успел он сделать и трех шагов, как его снова настиг братишкин голос. Верно, на этот раз Сережка не кричал, он ворковал, но все равно уходить из дому было нельзя.
Егорка подскочил к зыбке и заглянул в нее. Сережка улыбался и смотрел на Егорку такими глазами, в которых не было даже намека на сон.
— Почему не спишь? — сердито прошептал Егорка и снова взялся за зыбку.
На этот раз зыбка заходила не вверх-вниз, а из стороны в сторону, и колыбельная песня зазвучала громче.
Может быть, Егоркино старание и увенчалось бы успехом, если бы не Нюська. Когда Егорка дошел до слов «Коням сена надавай», Нюська просунула в окно вертлявую голову, оглядела комнату, тряхнула косичками и выпалила: — А ваш Петька на линию полез!
Егорка выскочил на крыльцо. На лужайке разгоралось сражение. Размахивая саблями, пиками и кинжалами, с криком «ура!» Гришкино войско яростно бросалось в атаку. «Разбойников» зажали в кольцо, но сдаваться они никак не хотели. «Эх, если бы не Сережка с Петькой!» — с горечью подумал Егорка и, отвернувшись от лужайки, стал искать глазами братишек. Ваньки нигде не было, а Петька карабкался на четвереньках по насыпи.
— Ванька! — закричал Егорка.
Ванька не отозвался, хотя и находился со своим дружком Спирькой совсем рядом, за стайками.
— Каняня! — заорал что есть мочи Егорка.
На этот раз Ванька высунулся из-за угла стайки, но так искусно, что заметить его было нельзя, взглянул на рассерженного брата, покосился на насыпь и снова скрылся.
