Единственная страсть, которую мне довелось испытать доселе, была страсть к моему отцу. Я довела ее до крайности, она превратилась в ненависть, потом стала смертью и ненавистью после смерти. Она все сметала на своем пути. Любая страсть порождает несчастье. Оно — ядро ее, движущая сила и даже, пожалуй, самый смысл. Вначале не сознаешь этого. И только потом, когда шквал уже далеко, обнаруживаешь, что несчастье тоже оставило свой след.
Вот потому-то я и не торопила события, действуя с опаской и осторожностью. Я решила стать пассивной наблюдательницей. Надо было дать совести возможность очиститься, коже — время обновиться, а воспоминаниям — угаснуть. Сказавшись больной, я оставалась у себя в комнате и большей частью спала. Пускай пройдет несколько дней после случившегося в хаммаме, решила я, только тогда можно думать о возобновлении бесед с Консулом. Я чувствовала, что мне трудно будет встретиться с ним лицом к лицу. От него ничего не скрыть. Он улавливал все. Ощущал малейшее движение души человека, которым интересовался.
Я все еще не вставала с постели, когда однажды он постучал ко мне в дверь и предложил с наступлением сумерек снова встретиться на террасе. Он сказал, что погода великолепная, свет мягкий, а это идеальные условия для разговора. Не открывая двери, я ответила: «С радостью!»
Говорила я искренне. Радость и в самом деле наполняла мне сердце. Вот уже двенадцать дней, как мы не беседовали. Но постепенно все возвращалось на свои места, хотя Сидящая по-прежнему дулась. Она нагружала меня работой по хозяйству, желая таким способом напомнить о моих обязанностях прислуги. Зато Консул с самого начала относился ко мне иначе. Я не была при нем ни нянькой, ни сиделкой. С помощью всевозможных мелких ухищрений Сидящая пыталась оторвать меня от Консула. Положив в углу кухни матрас, она сказала, что отныне мое место здесь. Я не стала возражать. Она была хозяйкой. А мне это, в общем-то, было безразлично. Спать среди кастрюль, под открытом небом или в комнате со всеми удобствами — какая разница? Мне ведь не надо было перетаскивать веши. И вот я спала на кухне и видела чудесный сон о каком-то путешествии, о корабле и купании в чистой воде.
Наутро я услыхала спор Сидящей с братом. Произошел короткий, но резкий разговор. Было ли это частью сценария, придуманного в связи с моим присутствием в их доме? Или же то была одна из вспышек гнева слепого, к очередному пристрастию которого отнеслись без должного уважения? А может быть, он упрекал сестру за то, что она переселила меня на кухню… Честно говоря, мне не хотелось этого знать. Я не собиралась вмешиваться в их дела и потому помалкивала, считая, что внимания, которое проявлял ко мне Консул, вполне достаточно. В конце концов, я была здесь чужой, скиталицей без роду и племени, без документов, без багажа, явившейся неизвестно откуда и направлявшейся неведомо куда. К тому же мне было далеко не безразлично, что меня приютили в первые дни моего скитания. Не говоря уже о встрече с этим сложным, просвещенным и внушающим робость человеком — ведь встреча эта стала главным событием в моей жизни (тут я не делаю разницы между прошлой своей жизнью и нынешней), со всем, что в этой жизни накопилось, позналось и разрушилось.
Вечерами, перед тем как лечь спать, я мыла посуду и наводила порядок на кухне. Компанию мне составляли тараканы и муравьи. Обычно даже в богатых семьях прислуга спит на кухне. Этим изгнанием Сидящая недвусмысленно определяла мое положение и границы дозволенного.
Однако длилось оно недолго. Как-то вечером ко мне зашел Консул и предложил занять прежнюю мою комнату. Я отказывалась. Он настаивал, потом заявил:
— Это приказ!
— Ваша сестра…
— Да, я знаю. Я говорил с ней об этом. Она сожалеет. Ей сейчас нездоровится. Ревматизм замучил, поэтому она в плохом настроении.
— Я повинуюсь вашей сестре. Это она поселила меня здесь, и она должна указать мне мое новое место в доме.
— Вы, конечно, правы. Но не в этом дело. Прошу вас…
Затем после недолгого молчания, во время которого, я чувствовала, Консул подыскивал нужные слова, чтобы сказать мне нечто важное, он добавил:
— Мне не нравится, что вы так далеко, в этой комнате, пропахшей жиром и разогретой пищей.
В этот момент появилась Сидящая. Волосы у нее были распушены, вид усталый.
— Он прав. Тебе не следует здесь оставаться.
И она тут же исчезла.
На террасе стоял маленький столик, на нем — чайник и два стакана, рядом лежала трубка с кифом. Консул пригласил меня составить ему компанию и проговорил добрых полночи:
— Я видел волшебные земли, где деревья склонялись, давая мне тень, где шел хрустальный дождь, где разноцветные птицы летели впереди, указывая мне путь, где ветер нес благоухающие ароматы, земли с прозрачной корой, где я проводил в одиночестве часы и даже целые дни. Я повстречал там пророков с веселой душой, друзей детства, которых давно потерял из виду, девушек, в которых влюблялся, когда был маленьким, я гулял в сказочном саду, где не было ни ограды, ни стражника. Шагал по листьям водяных лилий, широким, словно ковер. Спал на скамейке, и никто не трогал меня. Сон у меня был хороший, то есть глубокий, крепкий, покойный. Я ни о чем не тревожился, был в ладу с самим собой и другими. Но если сказать вам правду, другим не было доступа в эти края. Потому-то они и казались мне волшебными. Люди проходили мимо, не останавливаясь. Они куда-то спешили. Я же шел медленно, дивясь великолепным краскам, разливавшимся по небу, когда спускались сумерки. Я заметил, что все люди идут в одном направлении. И решил последовать за ними из любопытства и еще потому, что не имел определенных занятий. Все они останавливались перед ангаром на выходе из города. Вокруг не было ни домов, ни деревьев, ни лугов. Ангар, выкрашенный в голубой цвет, возвышался посреди лишенной зелени просторной площадки. Входили туда в одну дверь, а выходили в другую, нагруженные множеством пакетиков. Это было забавно.
Подобно остальным, я встал в очередь, сам не зная зачем. Примечательно также, что все были дисциплинированны. А у нас, как вам известно, сознательность встречается не часто. Войдя, я увидел гигантские плакаты над огромными полками. На каждом плакате значилась одна из букв алфавита. Ангар этот оказался складом слов. То был словарный запас города. Люди приходили запастись словами и даже целыми фразами, которые могли понадобиться им в течение недели. Причем там собирались не только немые или заики; попадались и такие, кому попросту нечего было сказать, кто без конца повторялся, не отдавая себе в этом отчета; были там болтуны, которым не хватало слов, и те, кто являлся с каким-нибудь словом на кончике языка и, чтобы отыскать это самое слово, гляделся в зеркало, попадались такие, кто зачастую делал все наоборот и ошибался полкой: их брал на свое попечение провожатый; а некоторые любили мешать слоги, уверяя, будто изобретают новый язык. Словом, ангар бурлил, как котел на огне. Я разгуливал по коридорам. Мне встречались сложенные в кучу слова, покрытые слоем пыли, которыми никто, видимо, не пользовался. Целые груды слов, до самого потолка. Должно быть, они не нужны больше людям, подумал я, либо желающие запаслись ими и сложили здесь впрок. Из ангара я вышел через служебный вход, скрытый в стене с полками, куда были свалены разбитые, попорченные слова, а также старые, затертые, которые никто уже не употребляет. Предоставляю вам догадываться, что это за слова, и умалчиваю о грубых словах, помешенных в темном углу и покрытых ярко-красной материей. Как во всех волшебных сказках, я толкнул дверь и очутился в просторном освещенном подвале, где расхаживали женщины — брюнетки, блондинки, рыжие, причем все молодые, и каждая представляла определенный тип красоты, ту или иную страну, расу. Они расхаживали там, но не общались друг с другом. Некоторые сидели и дремали. Другие же суетились, демонстрируя свои достоинства. Эта огромная территория под землей была библиотекой города. Со мной вдруг заговорило очаровательное создание: «В двадцать два года я закончил курс наук в Гёттингенском университете. Мой отец, министр курфюрста (пауза), хотел, чтобы я объездил наиболее примечательные страны Европы…»[17]. Затем после недолгого молчания последовало продолжение. «Я Адольф. Возьмите меня, я — история любви, она плохо кончается; такова жизнь…» Разумеется, я сразу же вспомнил историю той вымышленной страны, где все книги были сожжены и где каждый житель должен был выучить наизусть какую-нибудь книгу, дабы сохранить для потомков литературу и поэзию. Но тут было другое. Книги никто не запрещал и не сжигал. Просто какая-то фирма наняла красивых женщин, которые заучивали наизусть роман, сказку либо пьесу и предлагали за плату прийти к вам, чтобы вы могли прочесть или, вернее, прослушать выученную ими книгу. Должно быть, это был своего рода подпольный рынок. Меня заставили заплатить за входной билет. На софе сидела немолодая женщина. Она не была красавицей, но в ее взгляде светилось что-то странное и привлекательное. Когда я подошел к ней, она сказала: «Я — „Рисалят аль-Гуфран", „Послание о прошении", фундаментальный труд, который поистине мало кто читал; написали меня в 1033 году, мой создатель родился на севере Сирии, в районе Алеппо… Я — трудная книга, в которой мертвые беседуют между собой, где споры разрешаются с помощью поэтических памфлетов, а пребывание в раю длительнее, чем пребывание в аду…» Одушевленная библиотека вела себя очень оживленно. Была там даже совсем юная девушка, которая, раскачиваясь на трапеции, читала «Улисса»: «…Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет. Судя по свету, около девяти…»[18].
