Стекловский кружок оказался по-настоящему интересным. Теперь я могу уже профессионально сказать: он был блестяще поставлен. И это заслуга не только Гельфанда. С кружковцами работали несколько молодых талантливых математиков. Они решали с нами нестандартные задачи, демонстрировали на этих примерах удивительные возможности математического изобретательства, читали нам лекции. Да и собрались в этом кружке незаурядные молодые люди. Здесь я подружился с Юрой Гермейером и Борисом Шабатом – будущими профессорами Московского университета, будущим профессором Ленинградского университета Володей Рохлиным, Олегом Сорокиным – удивительно способным юношей, погибшим на фронте уже в сорок первом году, и многими другими. Кружок работал по воскресеньям, и для него приходилось жертвовать воскресными тренировками – той зимой я твердо решил следовать заветам Ульяны Ивановны.
Весной тридцать пятого состоялась олимпиада. Конкурс первого тура из нашей школы успешно преодолели только два человека: Моня Биргер и я. Второй же тур прошел я один. Моня Биргер сам потом удивлялся, как это он не решил одну относительно простую задачу. Но соревнование есть соревнование. На третьем туре я чуть было не сорвался, но все-таки прошел. В результате и Гермейер, и Шабат, и я сделались лауреатами олимпиады и получили право не сдавать математику на вступительных экзаменах на математическое отделение мехмата МГУ. Это и решило все: я выбрал математическое отделение мехмата МГУ и начал готовиться к экзаменам и уже видел себя студентом. Однако меня поджидал страшный удар, который на некоторое время привел меня в состояние оцепенения и безнадежности.
Я сдал все экзамены. Без особого блеска, но и без троек. По моим расчетам, я должен был поступить без каких-либо трудностей: уровень экзаменующихся был не очень высокий, лишь немногие сдали экзамены по-настоящему хорошо; Гермейер и Шабат сдали почти так же, как и я. Только Олег Сорокин сдал на все пятерки. Основная масса экзаменующихся сдала значительно хуже меня. И тем не менее я принят не был!
Во время экзаменов я подружился с Семеном Шапиро. В Москве он был в первый раз в жизни, приехал поступать в университет из какого-то маленького белорусского городка. Он был добрый и тихий человек. Его подготовка оставляла желать лучшего, и Гермейер и я ему старательно помогали. Он получил много троек (тогда сдавали семь или даже восемь экзаменов), в том числе и тройку по математике. И тем не менее, был зачислен в число студентов.
Когда я убедился, что меня нет ни в списках зачисленных, ни в списках кандидатов – были и такие, – меня охватило отчаяние. Я не знал, что мне делать и как вообще жить дальше. Опять чья-то жестокая рука мне преградила дорогу. Семен переживал со мной мое несчастье, утешал как мог и потащил к отвечавшему за прием заместителю декана Ледяеву.
Куда девалась тихая сдержанность Семена Шапиро. Он начал громко и очень темпераментно объяснять, какая произошла несправедливость, он думает, что допущена ошибка, и надо, пока не поздно, ее исправить. Ледяев его прервал. Он повернулся в мою сторону и сухо сказал: «Чего вы хотите, Моисеев? Посмотрите на себя и на него, – он показал пальцем на Семена, – подумайте, кого должно принять в университет рабоче-крестьянское правительство, на кого оно должно тратить деньги? Неужели вам это непонятно?»
Моя судьба была решена.
Бабушка была в отчаянии.
Я все же становлюсь студентом
Осень тридцать пятого и зима тридцать шестого были самым критическим периодом моей жизни. Я уже не говорю о моральной подавленности. Что делать? Куда идти? Я не мог сидеть на шее у мачехи и бабушки, которые зарабатывали гроши. Общество отторгало меня, отбрасывало, и я чувствовал это всем своим существом. Я погрузился в какой-то транс. Меня охватило отчаяние и ощущение беспомощности, некому было мне помочь или даже дать разумный совет. Я был готов, на что угодно – законтрактоваться куда-нибудь на Север или ловить рыбу в Охотском море. Но где-то внутри у меня жил еще здравый смысл и хватило мужества не наделать глупостей. И в результате, как я теперь вижу, мне удалось принять самое правильное решение.
Я поступил в Педагогический институт и переехал со Сходни в студенческое общежитие. Самое главное – я стал получать стипендию. Это был, конечно, сверхскудный, но все же прожиточный минимум. И вместе с ним я обрел известную самостоятельность и получил небольшой тайм-аут. Появилось время осмотреться и подумать.
Сам институт произвел на меня весьма тяжелое, я бы даже сказал угнетающее впечатление. Студенты в своей массе очень напоминали мне моих одноклассников по сходненской ШКМ и совсем не были похожи на тех умных и образованных молодых людей, с которыми я общался последний год в математическом кружке Стекловского института и вместе с которыми хотел учиться в университете. А преподаватели в пединституте – они, вероятно, были опытными учителями и знали, как надо готовить учителей для школ того времени, но как они были мало похожи на тех молодых математиков, которые нам читали лекции в кружке Гельфанда и которых мы с энтузиазмом слушали по воскресеньям!
Одним словом, учиться в этом институте мне не хотелось, да я и не учился. Лишь иногда ходил не лекции. В ту зиму мне было еще восемнадцать лет, и по возрасту я имел право выступать на соревнованиях по лыжам за юношеские команды. Что и делал не без успеха. Кроме того, эти спортивные увлечения меня основательно подкармливали: я был включен в сборную юношескую команду Москвы по лыжам и получал бесплатные талончики на обед – для меня это было очень важно. В тот год в составе команды я ездил на первенство Союза в Кавголово.
Команда в целом выступила отлично: по всем статьям она была первой. Сам же я выступил средне. Только в составе эстафетной гонки я оказался в числе чемпионов Союза по разряду юниоров, как теперь говорят. Мне было не до занятий в пединституте, и зимнюю сессию я не сдавал вовсе. Все шло к тому, что я брошу институт и уйду в профессиональный спорт. Например, поступлю в Институт физической культуры, куда меня звали и где даже не надо было сдавать экзаменов. Но судьбе было угодно распорядиться по-другому. Она мне иногда и улыбалась. Или, во всяком случае, предоставляла неожиданные возможности.
Как-то весной, уже после окончания лыжного сезона, я забрел на мехмат посмотреть на моих более удачливых друзей. В коридоре третьего этажа старого здания мехмата на Волхонке я неожиданно встретил Гельфанда. Израиль Моисеевич посмотрел на меня исподлобья и спросил: «Моисеев, почему я вас не вижу, почему на семинары не ходите? Как сдали зимнюю сессию?» – «Так я же не учусь, меня не приняли». – «Вы что, не сдали экзамены?» – «Нет, сдал». Он помолчал и снова спросил: «А что вы делаете?» – «Хожу на лыжах!» Опять помолчал, а затем весьма энергично взял меня за пуговицу: «Идемте».
Он повел меня в деканат факультета. Деканом был тогда молодой профессор Тумаркин Лев Абрамович. Когда мы вошли в деканат, он был один. Ледяева, на мое счастье, не было. Гельфанд сказал буквально следующее: «Лев Абрамович, я прошу вас разрешить этому человеку (так и сказал – этому человеку) сдать все за весь год. Он учился у меня в кружке. Если он справится с зачетами и экзаменами, то я утверждаю, что он будет студентом не ниже среднего». Вот так и сказал – не ниже среднего! Тумаркин разрешил. Вопреки всем инструкциям.
Я получил необходимые направления на экзамены и зачеты, которые должен был сдать вне всяких правил и сроков. И началась сумасшедшая работа. Мне очень помог Олег Сорокин. Без его помощи было бы очень трудно. Ибо одно – слушать лекции, учить на семинарских занятиях, как надо решать задачи, и совсем другое – все это осваивать по чужим конспектам да еще в каком-то диком темпе. Тем более на первом курсе, когда человек начинает осваивать азы высшей математики, так мало похожей на то, чем мы занимались в школе.
Но трудности оказались преодолимыми. Более того, по всем предметам кроме высшей алгебры я получил отличные отметки. Лишь по высшей алгебре доцент Дицман, суровый и педантичный немец, поставил мне тройку. Но это было уже не существенно. Я был зачислен студентом математического отделения механико-математического факультета и стал учиться в одной группе с Гермейером и Сорокиным. Борис Шабат был невоеннообязанным – он учился на другом потоке. Военнообязанные учились тогда шесть лет, то есть на год больше.
Итак, несмотря ни на что я сделался студентом Московского университета, того самого, где учился и мой отец. Несказанно рада была моя бабушка!
Еще раз о Гельфанде
Прошло много, много лет. В действительные члены Академии наук СССР я был избран одновременно с Израилем Моисеевичем Гельфандом – в один и тот же год. Президент Академии в те еще благополучные времена устраивал богатые приемы «а ля фуршет» в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год прием был организован в ресторане гостиницы «Россия», и мы оба были на том приеме. С бокалом шампанского ко мне подошел Гельфанд. Поздравляя меня, он сказал: «Но я же знал, Никита, что вы будете студентом не ниже среднего!» Такое поздравление было для меня особенно приятным.
