Эдик даже рассмеялся, сравнив отца с той губительной силой, которая притягивает к себе. «Конечно, мой родитель не атомный гриб, но что удав — так это точно. Не очень бы хотелось стать перед ним кроликом или лягушкой!»
Задумавшись над своим положением, он не то что испугался, а почувствовал неуютность, словно кто-то в его теплой квартире в зимнюю стужу повыбивал стекла в окнах. В гостиницу Эдик не пошел — не хотелось встречаться с отцом. Понимал, конечно, что рано или поздно все равно придется идти и доложить все о госпитале и о капитане Олениче. Долго бродил улицами красивого прикарпатского городка, который напоминал открытки швейцарских курортов в предгорьях Альп. Незаметно вышел на окраину и увидел реку. Повеяло чем-то родным, но бесконечно далеким, как смутное воспоминание. Наверное, это дохнуло на него детство, днепровские затоны, крики куликов в зарослях камыша, солнечная духота на виноградниках и прохлада криницы под плакучими ивами возле крутого бережка. Был он тогда вольным как ветер и смелым как волчонок, но был и чистым, не злым. И почувствовал жалость к себе, что уже никогда не сможет быть таким…
Солнце склонялось к вершинам Карпат, и тени стали быстро удлиняться. Жара спадала, но ход воды, ее журчание и сверкание притягивали и манили. Эдик осмотрелся — вокруг ни души. Зачарованно стояли поникшие, еще не отошедшие от зноя, такие же вербы, как на берегу Днепра. Пробежался по гальке, устилавшей пологий бережок, почти на ходу сбросил одежду и кинулся в воду: она оказалась почти ледяной. Как ошпаренный вынырнул, но широкий разлив быстро бегущей серебрящейся воды подмял его, и Эдуард, превозмогая непривычный холод, снова нырнул и поплыл, подчиняясь течению. Приятно было чувствовать свое тело легким и послушным воде, и он отдавался стремительному течению, словно подхватила шальная судьба, устремляясь к неизвестности. Вдруг подумал: а придется ведь и назад возвращаться. Бежать по гальке, по голышам? Босиком? Неужели он не сможет преодолеть это течение? И тут же заставил себя повернуться всем своим сильным, мускулистым телом навстречу могучему течению. Вымахивая руками, чувствуя учащенное биение сердца, он начал одолевать сопротивление воды. Она забивала ему рот, она туго била в виски, но сила человека — упрямее и мощнее. Эдик радовался, видя, как приближается то место, откуда течение понесло его. Он возвратился довольный и гордый, словно победил коварного и могучего врага.
Возвращался в центр города в сумерках. Проходя по темным аллеям парка, он услышал сначала возбужденные голоса, потом визг и плач женщины. Через несколько шагов увидел возле цветочной клумбы, что парень бьет девушку. Эдик кинулся к нему, схватил сзади за локти.
— Послушай, постыдись: люди вокруг ходят, а ты девушку лупишь!
Парень было рванулся, но из рук Эдика вырваться ему оказалось не под силу. Сразу притих и обмяк:
— Откуда ты взялся!.. Эта стерва заслужила тумаков!
Заметив, что девушка притихла и смотрит на своего дружка без обиды, даже в глазах не видно слез, Эдик укорял парня:
— Она же любит тебя, чудак, а ты ее бьешь.
— У нее сегодня стипендия, а мне червонца не дает.
— Всего-то червонца?
— У меня плохое настроение, а ей, видишь ли, туфли нужно купить. До зарезу ей нужны туфли.
— Настроение можно всегда поправить, а вот туфельки обязан ты ей купить. Понял? Тогда она тебе не один червонец даст. А так на что ей рассчитывать, если на тебя нельзя? Тут рядом закусочная, зайдем? Я угощаю. У меня как раз сегодня хороший день. А ее отправь.
— Да, в этом деле она не товарищ. Ей сподручнее клизмы, утки, бинты. Студентка, будущая лекарка. Галя, иди в общежитие, я вызову, когда понадобишься.
— Сегодня не приходи — не выйду.
— Посмотрим.
Она ушла по аллее в направлении городской улицы, а Эдуард и парень повернули в обратную сторону, где в конце парка высилось здание магазина, а рядышком была пристроена закусочная, работавшая до полуночи.
— Как звать? — спросил Эдик.
— Богдан Дудик.
— Работаешь?
— Кто не работает, тот не ест… а пьет, — засмеялся Богдан.
— А кто работает?
— Тот и не ест, и не пьет.
— Чушь.
— Между прочим, на тракторе работаю, — уже серьезнее сказал Богдан.
— Девушек бьешь по совместительству?
— Всех, кто попадается под горячую руку. Могу и тебя отлупить.
— Ну и ну! Я его веду угощать, а он мне же грозится!
— Вроде ты мужик свой, а вид у тебя интеллигентный, кулака просит.
— Интеллигенты разные бывают.
В закусочной они взяли бутылку водки и два бокала пива, яйца, лук. Но Богдан с жадностью выпил стакан водки, закусывал плохо. Вскоре опьянел и начал жаловаться:
— Понимаешь, Эдик… Вижу, ты парень мудрый, сообразишь, что к чему. Галка мне нравится, мы с ней давно любовь крутим. Но вот она стала учащать в госпиталь, помогать убирать, лекарства подавать, одежду штопать, письма писать — от инвалидов, которые там. Ее и еще одну медичку прикрепили к одному капитану, а у того есть приемыш. Понимаешь, паренек оказался такой чистенький да интеллигентный. Учится, на заводе работает, в армию готовится. Так мне все время кажется, что Галка к нему может переметнуться…
— Но она ведь тебя выбрала.
— Меня! Она-то знает, что со мной — это временно, а с ним можно навсегда связаться. Оказался шустрый. Раньше-то — мы с ним сироты — вместе бродяжничали, а теперь он в инженеры или в офицеры метит. Ну, доберусь я до него когда-нибудь, навешаю ему «погон»!
— А кто его приемный отец?
— Да там капитанишка — полуживой-полумертвый… Оленич.
— Андрей Петрович?
— Так ты тоже его знаешь?
— Был сегодня у него. По-моему, его дело — труба.
— Галка говорит, что он живучий. Хотя мне он не помеха.
— Правильно. Ну, Богдан, допивай, а то мне еще к отцу надо: ждет не дождется сына своего непутевого.
На прощанье Богдан сказал:
— Если нужна будет помощь, свистни. Я в твоем полном распоряжении. Ты мне помог, и я тебя выручу, когда скажешь.
По пути к гостинице Эдуард зашел в магазин, купил выпивки, набрал консервов и поднялся на третий этаж, где была его комната. Отец сразу набросился на него с упреками, где шляется, почему не спешит сюда, зная, что тут старик с нетерпением ждет первых вестей. Но Эдик не торопился с отчетом, ему необходимо было собраться с мыслями, взвесить все увиденное и услышанное — чтобы и себе не в убыток. Первым делом сказал, что пойдет в ресторан на втором этаже и попросит принести в номер ужин. Потом нужно будет дать отцу выпить: честно говоря, Эдик боялся, чтобы отца не хватила кондрашка от рассказа про Оленича. Если это действительно тот офицер, который расстреливал его, то тут можно ожидать самой болезненной реакции. И как ни проявлял нетерпение старый Крыж, как ни хватал сына за грудки, Эдик все время одергивал его:
— Да не спеши ты, сейчас начнем ужинать, и расскажу все по порядку. Видишь, я занят приготовлением стола: ты ведь голодный как волк. Целый день небось крошки во рту не было.
— Ты только одно скажи: он или не он?
— Хочешь правду? Так слушай: это он.
Крыж схватил стакан, налил водки и залпом выпил.
— Правильно, старик! — одобрил сын отца. — В самый раз выпить, потому что разговор впереди, но главное ты знаешь. И теперь тебе придется поворочать мозгами.
Наконец они уселись за столик, и Эдуард сразу же налил стаканы, но как только отец взялся за стакан, сын остановил его за руку:
— А теперь не спеши. Главное ты знаешь. Стакан водки уже выпил. А пока не опьянел, давай выкладывай все об этом Олениче. Я должен знать все. Иначе мне будет трудно с ним разговаривать, а я намерен втесаться в эту компанию, как я понимаю свою задачу. Внедриться, так сказать. По всем правилам разведки. Ты — разведчик? Только не таись.
— Твоя настойчивость мне понятна. Но я ведь и побаиваюсь тебя: откроюсь тебе, а ты предашь меня.
— Я мог бы это сделать уже сегодня.
— Но ты не сделал этого, поскольку ничего не знаешь обо мне.
— Достаточно того, что ты рассказал мне об Олениче. Но я так понимаю, что это лишь незначительный эпизод в твоей бурной жизни.
— Допустим. Но в разведке я не работал и сейчас не занимаюсь шпионажем в пользу какой-нибудь иностранной державы. Я шпионю только для себя лично. А теперь — ради тебя.
— Все это совсем не то, чего я хочу. Если ты мне не доверяешь, я ничего не смогу для тебя сделать. Давай разойдемся в разные стороны. На том и покончим обоюдную любовь.
— Циник. Но хватка у тебя — моя. Вцепишься в горло — не выпустишь живым. Ну, так слушай… Война мне была не по душе. Сначала я прикинулся сектантом и отказался воевать. Пригрозили трибуналом. Пошел на фронт. Но я чувствовал, что Советам приходит конец, я молил бога, чтобы это произошло скорее. Я сидел в окопе и читал молитву, но наскочил Оленич, вытащил меня из окопа и приказал стрелять по немцам. Оленич ушел к своему подразделению, а появившийся капитан Истомин приказал нашему ротному поднимать бойцов в атаку. Понимаешь, это уж совсем не входило в мои планы а желания. Ну, в общем, я убил того капитана и хотел скрыться, перейти на ту сторону, к немцам. Прыгнул с обрыва, но меня заметили. Доложили Оленичу, ну, он и послал в меня пулю. Я упал, и они решили, что я убит. А вечером, когда немцы разгромили всю оборону краевых, меня отвели к их фельдшеру: они ведь видели, как я хотел перебраться к ним, и потом пощадили.
