Под ногами Тоотса поскрипывает доска, Либле медленно оборачивается. С минуту оп пристально всматривается, затем всплескивает руками и вскрякивает:
– Тоотс!
– Здравствуй, Либле!
Старые знакомые вначале так растеряны, что не в состоянии произнести ни слова, потом, придя в себя, оба радостно улыбаются и выпаливают в один голос:
– Ну?
– Ишь ты, ишь ты, – начинает Либле, – кого довелось увидеть в кои веки. И до чего же он шикарным барином стал! Ну нет, ежели такие господа ради старой клячи Либле на колокольню лезут, значит, этот старый Либле – не последний человек в Паунвере. Ого-о, мне теперь на целый год разговору хватит, есть чем похвалиться: глядите, скажу, кто ко мне на колокольню ходит! Даже господа в сюртуках, мызные опманы[1] лезут сюда наверх, руку мне подают: «Здравствуй, Либле!». Куда там! Теперь я от гордости самого себя узнавать перестану. Уже слыхал от арендатора: из России, говорит, важные господа прибыли, – но кто бы мог подумать, что они самолично явятся меня проведать! Одна только думка была: ох, ежели бы еще довелось его увидеть, после мог бы и околевать спокойно, а веревку от колокола другому звонарю передать.
Говоря так, Либле беспрерывно трясет руку Тоотса и похлопывает его левой рукой по плечу. Из единственного глаза звонаря скатывается слеза, теряясь в его седеющих усах. Видно, появление старого знакомого доставило ему искреннюю радость.
– Ну, как идут дела? – спрашивает Тоотс.
– Да ничего, идут, – отвечает Либле. – Да и чему тут особенно идти, только и дела, что бей в колокол да с пробстом и кистером грызись.
– Все еще грызетесь?
– Грыземся! Куда оно денется. У нас это вроде бы в контракте записано, хоть разок в неделю да обязательно вдоволь погрызться. Прочий крещенный люд шесть дней работает, на седьмой отдыхает, а мы шесть дней друг на друга зуб точим и на седьмой грыземся. И так изо дня в день. А вообще-то нового ничего, что ни день, то к смерти ближе. Ах да, новость одна есть, да и то не бог весть какая важная – я, выходит, теперь женат и…
– Ого-го! – изумляется Тоотс. – Женат?
– Да, как ни смешно, а женат, и тут ничем уж делу не поможешь. А что? Все люди на белом свете так поступают, ну и я за ними, как обезьяна; одной потехой в этом злом мире больше стало.
– На ком же ты женился?
– На ком, на ком… Точно было у меня, из кого выбирать. Пусть бы господин Тоотс сначала на меня поглядел да потом и прикинул – кому, собственно, такой старый сморчок нужен. Принцессы да помещичьи дочки из Сууремаа на меня вроде не позарились… или как сказать – побрезговали мною, одноглазым… Только мне и оставалось, что завернуть свое сердце в газетную бумагу, сунуть под мышку да и положить затем к ногам саареской Мари.
– Ну что ж, – говорит Тоотс, – она была довольно славная девушка.
– Да, в общем ничего.
– Живете, наверно, счастливо?
– Да-а, господин Тоотс, разве я знаю, что значит это самое счастье. Некоторые, правда, толкуют, будто есть на земле такое, а я про него ничего сказать не могу. По-моему, счастье – это то, что в котел можно бросить да сварить. Что смыслит в счастье такой вот старый болван, как я? А все же иной раз вроде на душе радостно станет, когда выбежит тебе навстречу дочурка да обхватит ручонками твои колени.
– О, у тебя уже и дочка есть?
– А то как же! Я и говорю: во всем подражаю другим, как обезьяна. Чего мне терять или выигрывать в этом мире – пока живешь, нужно все испробовать. Не то будешь еще на смертном одре кряхтеть да жалеть: почему того или этого не сделал, было бы куда лучше. А теперь у меня все же человек рядом, который тебе и чарочку поднесет, когда совсем стар и немощен станешь и ноги служить откажутся. Верно я говорю, господин Тоотс?
– Оно, конечно так, – отвечает управляющий имением, кивая в знак согласия головой.
– Ну, а сам-то господин Тоотс, осмелюсь спросить, – как ему живется на чужбине?
Тоотс принимается рассказывать о России.
– Молодец, молодец! – одобрительно говорит Либле. – Приятно слышать. Ну, а как с «этим самым» дело обстоит… о чем мы сейчас толковали… насчет второй половины, как говорится?..
– А-а, – ухмыляясь тянет Тоотс. – Вот этого еще не успел. Но, – спустя мгновение добавляет он, – может быть, скоро и получится.
– А то как же! Еще бы! – поспешно одобряет его намерения Либле. – Такой барин – о-о, куда там! – да такой сватайся к кому хочешь. По мне, хоть бы и…
Прищурив свой единственный глаз, звонарь многозначительно в упор смотрит на Тоотса.
– Далеко и ходить незачем. Выбрать бы господину Тоотсу хороший денек да прогуляться отсюда вон через тот холмик, где кладбище, к тому господскому дому…
Либле хватает Тоотса за рукав, тащит его к окошку, выходящему в сторону кладбища, и показывает на жилой дом хутора Рая, который гордо высится меж деревьев и других строений.
– Поглядите-ка, господин Тоотс, вот там оно и лежит, это так называемое счастье, или же радость, или… или то и другое вместе. Да вы уж сами разберетесь, когда туда пойдете. Мне-то негоже об этом язык чесать, потому как, я вам уже говорил, у меня в этих делах понятия мало.
– Хм… – усмехается Тоотс. – Но ведь она уже невеста.
– Была, была невестой, – быстро и как бы с сожалением замечает Либле. – А теперь уж нет. Нет. Времена меняются. А сердце человека – не плита каменная, где раз навсегда высек число и год и знаешь, что так они навеки и останутся. Видать, сердце человеческое – из более мягкого материала: годы и месяцы с него быстрее стираются, чем с камня, особенно когда рядышком со старой надписью новая появится.
– Вот как, – удивляется Тоотс, словно слышит эту печальную истину впервые.
– Да, да, так оно и есть, золотой мой господин Тоотс. Сколько мы об этом с другом моим Арно толковали! Еще прошлым летом… и на рождестве… О, это золотой паренек. Но что он может поделать, ежели… Да, я раньше и сам тоже думал: все-таки он немножко виноват или вроде этого… Но когда заговорил он да объяснил, почему дело обернулось так, а не иначе, – тут у меня глаза открылись. Ухватился я тогда за свой собственный воротник, потряс себя как следует и сказал: «Ты помалкивай, Кристьян Либле! Что ты, старый хрыч, смыслишь в этаких вещах. Смотри лучше, как бы тебе самому со своей Мари управиться, да не суй нос в чужие дела. Ведь ежели, как пословица говорит, своя воля – своя доля, так это больше всего сердечных дел касается». Да, так я себе тогда сказал; и замолчал, и молчу до сих пор. А случись мне когда-нибудь еще с Арно встретиться да ежели язык у меня зачешется, так пойду лучше в волость и пускай мне посыльный отпустит двадцать пять горячих, – а других поучать да упрекать не стану ни единым словом. Да и это тоже не совсем к месту, что я тут к господину Тоотсу со своими советами полез… Но я это больше в шутку, чем всерьез, так просто… для разговору.
– Конечно, само собой понятно, – бормочет Тоотс и опирается о каменный подоконник окна, обращенного в сторону Паунвере.
Точно белые ленты, разветвляются дороги у церкви и бегут в разные стороны. Кажется, будто до озера Вескиярве рукой подать. Река голубой тесьмой вьется и петляет меж деревьев и кустарников, исчезая за перелеском. Зеленой каймой тянутся вдоль этой синей ленты заливные луга и заросли аира. Внизу, у церкви, жужжат прихожане, крохотные и жалкие. Если смотреть сверху, то человек, шагающий внизу, даже и не похож на человека: туловища его не видать, одни только ноги, которые очень смешно двигаются, делая невероятно большие шаги.
Легкая улыбка пробегает по лицу Тоотса; почти рядом с церковью расположилась их старая школа с обомшелой крышей. Ему кажется – этот немало видевший на своем веку дом так близко отсюда, что хоть прыгай с колокольни прямо на его ветхую кровлю.
Но вот Тоотс вытягивает шею и пристально смотрит вниз.
– Ой, мне пора, – говорит он Либле. – Меня ждут внизу. Имелик уже там.
Узнав о планах бывших однокашников, звонарь сначала смеется, но затем все же их одобряет:
– Сходите, сходите в гости к Юри-Коротышке, – говорит он. – Мысль удачная. Вы теперь взрослые мужчины, кое-кто из вас в господах ходит, поважнее его самого. Услышите, что он скажет. О-о, старик обрадуется, что пришли его проведать. Я по себе сужу: никогда не забуду, что господин Тоотс сюда на колокольню взобрался. И ежели, – добавляет на прощанье звонарь, – ежели выкроится свободное времечко, приходите и меня проведать в моих хоромах. Покажу вам мою малышку, это так называемое семейное счастье и… и, может, ради старой дружбы, по чарочке горькой пропустим. Но это опять же… просто так, для разговору сказано: такой большой чести я, пожалуй, не выдержу, лопну от гордости, как пузырь.
– Вы неправы, Либле, – отзывается уже с лестницы Тоотс, – может быть, приду, и даже очень скоро.
В это время колокольня словно вздрагивает. Сверху раздаются звучные удары колокола, башня вся так и звенит от них.
