Когда же мотоциклист оказался на таком расстоянии, что стала совершенно четко видна его фигура, склоненная над рулем, Марутаев жарко прошептал себе: «Пора!» и нажал на спусковую скобу пистолета. Грохнул выстрел, на мгновение заглушив рев мотора, но вопреки ожиданиям Марутаева мотоциклист не свалился на шоссе, не выехал в кювет, а, прибавив газу, промчался мимо него в сторону Льежа.
Марутаев заскрежетал зубами от внезапно охватившей ярости. «Не попал!» — выругал он себя самыми последними словами и вскинул пистолет, чтобы выстрелить в спину стремительно удалявшегося немца, но тут же мысль об осторожности остановила его. Два выстрела на дороге могли привлечь к себе внимание. Он поднялся из засады и бросился в след за мотоциклистом, все же надеясь, что не промахнулся, что немец, должно быть, вот-вот свалится. Бежал, что есть силы и не ошибся. Примерно, в ста метрах от засады на крутом повороте дороги мотоцикл вынесло в кювет. Взревев мотором, он несколько раз перевернулся, выбросив на землю мотоциклиста.
Лицо Марутаева рассекла самодовольная улыбка — все ведь складывалось так, как он задумал. Задыхаясь от спринтерского бега, он подошел к мотоциклисту, лежавшему неподвижно, бездыханно, уткнувшись лицом в землю, и остановился перевести дух. Переполненный ощущением одержанной победы, уверенный в себе, он посмотрел на шоссе, которое по-прежнему было пустынно, и, не обнаружив ничего подозрительного, положил в карман брюк пистолет, нагнулся к немцу, чтобы снять с него перекинутый за спину автомат.
Ему показалось, что немец тихо застонал, но это было так невероятно, что он отнес этот стон скорее к галлюцинации, чем к действительности. Чтобы снять автомат, он повернул немца на спину и тут произошло совершенно непредвиденное. Внезапно немец обеими руками вцепился ему в горло и сдавил так, что дикая боль пронзила все его тело.
От неожиданного нападения Марутаев растерялся и этого оказалось достаточно, чтобы немец сильным рывком и болевым захватом шеи бросил его на землю и навалился всей тяжестью своего тела.
Почувствовав смертельную опасность, Марутаев мгновенно овладел собою. Резкими движениями всего корпуса он пытался вывернуться из-под немца, что было силы и позволяло положение лежачего, колотил его кулаками по лицу и голове, но немец сносил эти удары, понимая, что они не смертельны, а словно железными тисками сжатое горло Марутаева вскоре лишит его силы и он задохнется.
А Марутаев действительно задыхался и от удушья, и от невыносимой боли, и от лютой ненависти к немцу. Отчаянным усилием он сжал в запястьях его руки, стремясь оторвать от горла, но хватка немца была мертвой. «Неужели это все? Неужели конец?» — черной молнией пронеслась в мозгу Марутаева страшная мысль. Ему даже почудилось, что откуда-то пахнуло на него удушливым запахом смерти да невообразимый страх ледяным панцирем сковал тело. «Нет! Я должен жить!» — кричало, сопротивлялось все его существо.
Торопливо нащупав ногами место для упора, он еще раз неожиданным рывком попытался сбросить с себя немца, но тот, по-звериному зарычав, с удвоенной силой налег на него, словно хотел заживо вдавить в землю. Цепенящая волна ужаса захлестнула Марутаева — он понял, что справиться с немцем не хватит сил. Правда, через секунду ему все же удалось несколько ослабить захват рук немца и вдохнуть свежий воздух. Но это было лишь мгновение, за которым со стороны немца последовал такой силы зажим горла, что Марутаев ощутил будто налитые кровью глаза болезненно вылезают из орбит. Голову распирала чудовищная боль, ломило в висках, во рту пересохло до отвратительной шершавости. С тоской подумал он о пистолете, преждевременно и беспечно вложенном в карман, дотянуться до которого не было никакой возможности.
Марутаев потерял счет времени. Конечно, оно отсчитывалось сейчас не часами, а минутами, но каждая из этих минут, наполненная драматической борьбой, казалась ему бесконечно долгой и невыносимо тяжелой. Отправляясь на операцию, он и предположить не мог, что ему суждено было оказаться в смертельно опасном положении, что и секунды с неумолимой жестокостью будут отсчитывать его время. От понимания всей глубины постигшей его трагедии, от сознания, что судьба привела его к последней черте, от страстного желания выстоять и выжить, Марутаев ощутил в себе какой-то внутренний, потайной прилив сил и, преодолевая боль, напрягшись до онемения мышц, резким движением рванул руки немца в стороны. В этот рывок он вложил всего себя, все, что еще имел его измученный, доведенный до предела, организм. Руки немца сорвались с его шеи, ставшей влажной и скользкой. Марутаев, судорожно набрав в легкие воздух, теперь поспешно, в одно мгновение вцепился в горло немца. Следующим рывком сбросил его с себя на землю и у дороги Брюссель—Льеж в свирепой и смертельной схватке сплелись два тела — русского человека и немецкого фашиста. Они катались по траве со звериным рычанием, сдавленными воплями и дрались не на жизнь, а на смерть, которую кто-то один должен был принять. Мысль о смерти приводила их в ярость. Марутаев был на пределе сил, как на пределе сил был и немец, но ни тот, ни другой не позволяли себе передышки, потому что каждому казалось — еще одно усилие и противник испустит дух. Они забыли об оружии, которое могли применить. Впрочем, если бы и вспомнили, то прибегнуть к нему не смогли бы. Пистолет Марутаева во время борьбы вывалился из кармана и затерялся где-то в траве, автомат немцу надо было перевести из-за спины, чего не давал делать Марутаев. Озверев, они видели только одну возможность уничтожить друг друга — задушить, и оба стремились к этому с непостижимой жаждой и упорством.
В какой-то момент Марутаев почувствовал, что немец начал заметно сдавать. Он еще сопротивлялся, но сила сопротивления ослабевала с каждой секундой и, наконец, настал тот момент, когда он, стремясь оторвать руки Марутаева от горла, уже не смог это сделать с той решимостью, как это делал минутой раньше, а только слабо потянул их в стороны и затих. Марутаеву не верилось, что закончилась смертельная схватка и он не отпускал немца до тех пор, пока не почувствовал, что немец мертв. Но даже после этого, чтобы окончательно удостовериться в победе, приложил ухо к его груди и, не услыхав биения сердца, облегченно вздохнул. Победа была полной, но Марутаев не испытывал радости, а сидел у трупа немца опустошенный, с растерзанным видом, медленно остывая от схватки, приходя в себя.
Ломило горло, страшно болела голова, легким не хватало воздуха и он дышал жадно, поспешно, взахлеб. На правой щеке, которой касался груди немца, проверяя, бьется ли его сердце, ощутил влагу и вытер ее ладонью. Ладонь стала мокрой, липкой.
«Кровь! Немец разбил мне голову?» — подумал Марутаев и поспешно ощупал ее. Ран и кровоточащих ушибов не обнаружил, но не успокоился. «Откуда же кровь на лице? — навязчиво пульсировала в его голове мысль. Он осмотрел рядом лежавшего немца. И на его мундире у правого плеча заметил обширное темное пятно. Потрогал рукой. Да, это была кровь и Марутаев впервые после схватки скупо улыбнулся, довольно подумал: «Все же я его ранил».
* * *
Двадцатого июня 1941 года военный комендант Брюсселя генерал Фолькенхаузен и начальник гестапо штурмбанфюрер СС барон фон Нагель каждый по своей линии: первый — из ставки Гитлера, а второй — из Главного управления имперской безопасности Германии — получили шифротелеграммы, в которых им категорически предписывалось к исходу дня двадцать первого июня разработать и быть готовым ввести в действие необходимые меры безопасности, исключающие любые выступления местного населения против оккупационных властей. Нагелю также предлагалось в ночь на двадцать второе июня произвести аресты и изолировать от общества бельгийских коммунистов, антифашистов, просоветски настроенных лиц.
В телеграммах ничего не было сказано о причинах, которые диктовали необходимость проведения столь радикальных мер безопасности, но Фолькенхаузену и Нагелю большого труда не составляло понять, что Германия находится накануне важного события, и в связи с этим ей крайне необходимо обеспечить спокойствие в оккупированной Бельгии.
План нападения на СССР под кодовым названием «План Барбаросса» генеральный штаб вермахта разрабатывал в строгой тайне. До поры, до времени, пока о нем знал ограниченный круг лиц, пока немецкая пропаганда в целях дезинформации трубила о готовящемся вторжении через Ла-Манш в Англию, и эта версия подкреплялась демонстративным сосредоточением войск на северо-западном побережье Франции и Бельгии, мало у кого возникала мысль о войне с Советским Союзом. Когда же к советской границе с запада стали перебрасывать одну за другой дивизии, корпуса, когда Главное управление имперской безопасности начало спешно формировать с огромным штатом службы гестапо и отправлять их на восток, когда несколько десятков белоэмигрантов были взяты в армию, гестапо, армейскую разведку «Абвер» в качестве переводчиков для Фолькенхаузена и Нагеля стало очевидным, что вопрос войны с Советским Союзом предрешен и, судя по телеграммам, начать ее Гитлер решил двадцать второго июня 1941 года.
