– Ах, не они… А мало ли кто? Всякий идет… Пожертвует рубль, а унесет шубу… И потом этот запах, mon cher!.. Ну да! Чего вы смеетесь?.. Собственный запах эс-дека… Дешевый табак, высокие смазные сапоги, ароматы улицы… Отвратительно!.. Я вас спрашиваю, можно ли курить в будуаре, где такие дивные гобелены?.. Разве им втолкуешь?.. Вандалы!.. А что они с коврами сделали, Андрей Кириллыч! С персидскими коврами… Я вчера за голову схватился! Как можно без галош в такую грязь ходить по коврам!.. Варвары!.. Скифы! Велел убрать… А Ольга прямо сдурела… Не узнаю ее… И вообще, батенька, ни-че-го не узнаю! Ну, я понимаю, интересные люди, новые люди… новая жизнь… Я ничего не отрицаю… На днях увидел одного у Ольги… Что за лицо! Что за глаза!.. Барин с головы до ног… Оказывается, рабочий печатного дела!
"Невзоров…" – улыбаясь, подумал Тобольцев.
– И я допускаю вполне, что это все увлекает женщин и молодежь… Но, послушайте… эти писатели… Как им не стыдно? Так расшаркиваться, так приплясывать?.. Ведь пожилые люди, с именами… Вы читали стихи этого… помните?.. В "Новой правде"[257]?.. Позор!.. И как бездарно!..
– О да!.. В этом я с вами согласен… Они потеряли себя…
– Все, все себя потеряли… Ха!.. Ха!.. Знаете, вчера я встретил одну декаденточку… Бывшая компания Ольги… Красота, Метерлинк, Оскар Уайльд, Художественный театр, свободная любовь, Кнут Гамсун et cetera… Que sais-je encore!..[258] И талантливая шельма!.. Пописывала такие изящные пустячки… стихотворения в прозе… Что ж вы думаете, Андрей Кириллыч? Замуж вышла от страха!..
– Как?
– Ей-Богу!.. Испугалась революции и замуж вышла… Ха!.. Ха!.. И нелепо так вышла… за первого встречного… Я ей говорю: "Ma chère ZoК… Вы сделали непоправимую глупость!.. Что он такое?" А она мне так искренно говорит: "Да, конечно… Он не хватает звезды с неба, но он создан для ярма, как рабочая лошадь… Он будет меня кормить!"
– Однако…
– Обворожительный цинизм! Не правда ли?.. "Милая ZoК говорю, где же ваше "гордое одиночество"? Разве вы стали инвалидом?" Тогда она с таким жаром начала мне доказывать, что художники и драматурги переживают роковой момент… Они никому не нужны… Родилась потребность в иных словах!
– О да! В этом она права… Нужны иные песни…
– Конечно… Вы взгляните на них, mon cher!.. Ведь я их знаю… Где они, наши декаденты, мистики, модернисты et cetera?..[259] Словно метлой смело их всех!.. Ха!.. Ха!.. «Прижухнулись», как говорят бабы… Что значит революция! Это вопрос жизни… Кто может – приспособляется, подплясывает, расшаркивается… Кто не может или не хочет, тот гибнет… ZoК, как женщина, остроумно решила проблему… Ее будут содержать…
Они оба хохотали.
– Но, entre nous…[260] эти демократы, Андрей Кириллыч, невыносимые люди! Не говоря уже о том, какого они страху нагнали на нас в думе и в управе… Я не встречал вообще большей бесцеремонности… «Что мое, то мое… – говорят их глаза. – А что твое, то тоже мое!» Вчера в зале, в моем соб-ствен-ном доме, натыкаюсь на какого-то не то приказчика, не то рабочего. Опрокинутый нос, дерзкие глаза, очки… Сидит с какими-то демократами за столом и попыхивает скверной папиросой…
– Федор Назарыч… Ха!.. Ха!..
– Мне нужна была Ольга. Иду в ее будуар. Он меня останавливает. "Позвольте, говорит, вы куда?" И глядит на меня, точно я у него в услужении. Признаюсь, я обомлел… Прямо язык присох к гортани. "Вы, спрашивает, пожертвовать хотите? Если на почтарей, то мне давайте, а если на оружие, вон к тому столу ступайте…" А там какие-то дерзкие девчонки сидят… Меня вдруг взорвало, знаете!.. "Я, говорю, хозяин дома и хочу видеть свою жену. Позвольте мне пройти!" А он: "Жену?" И губами, знаете, крутит с усмешкой, вот так! "У нас нет вашей жены!.." Тут уж я не стерпел… Я человек деликатный, Андрей Кириллыч… смело могу себя европейцем называть… Учился в Лондоне, жил в Париже полжизни, но… всему бывает мера!.. Я закричал на него: "Моя жена – Ольга Григорьевна Засецкая!.." А он вдруг: "Ах… За-сец-кая!.." – Мятлев вздернул плечи до ушей и затряс в воздухе коротенькими ручками. – Вы не можете себе представить, что это был за тон!.. У меня сердце так и заколотилось в груди!.. Хочу идти дальше, а он меня за рукав опять: "Извините, – говорит, – я вам ее пришлю…" А?.. Можете себе представить! "А посторонним лицам, говорит, вход туда воспрещается!" Каково!? Ей-Богу, со мной чуть удар не сделался! Он мне ее пришлет!.. Вам смешно? А попробовали бы вы на моем месте очутиться!.. И что это за жаргон! Почтарей!..
Тобольцев нередко заходил сам в это "святилище", куда посторонним вход воспрещался. Он с любопытством наблюдал и ту публику, которая жертвовала на "почтарей" и на оружие… Шли обыватели, средние люди, учителя, учительницы, мелкие служащие, купцы и разодетые барыни. И все жертвовали с какой-то радостной готовностью. Одна хорошенькая женщина сняла золотой браслет и положила его на стол перед Таней, говоря, что ей нечего больше дать… Особенно поразили Тобольцева две старушки, должно быть, сестры. Маленькие, сгорбленные, темные, с крошечными сморщенными личиками, в салопах и капорах, они спорили: "Где тут на оружие жертвуют?" При виде их невольно стихли разговоры и смех. Все глядели, затаив дыхание, как старушки подошли к столику Тани. Одна из них, жуя губами, долго шарила в большом ридикюле. Потом вынула золотой в пять рублей, завернутый в несколько бумажек, развернула его дрожавшими старческими руками и положила на блюдо. "Вот… на оружие! – сказала она. – Так и запишите: дали на оружие…" А другая добавила: "Дали бы больше, нету… Что накопили, то и даем… Запишите… От сестер Мухановых… дворянок Мухановых… А квитанцию-то дадите?.."
Они вышли среди глубокой, напряженной тишины.
– Это поразительно! – крикнула Засецкая. А Таня взяла золотой и поцеловала его.
– Господа, я уверен, что они не ведают, что творят, – первый сказал Зейдеман. – Не думают ли они, что дают на милицию? Не пугает ли их призрак черной сотни?
– Кто знает? – бросил Тобольцев… К сожалению, старушки унесли с собой эту тайну… Обломки старой, навеки ушедшей жизни, среди этих представителей новой, – они мелькнули, как сны, полные печали и обаяния всего забытого и невозвратного…
Катерина Федоровна заметила, что за последние две недели у них перебывало более сотни чужих людей. Рабочие, курсистки, студенты. Звонили в шесть, когда Тобольцев был дома, запирались в кабинете, шептались о чем-то, потом что-то уносили. В кабинете Тобольцева недавно появились какие-то два ящика. Их он сам привез с вокзала, и какой-то не то приказчик, не то рабочий в очках помогал ему вносить их. Они были тяжелы. "Ты надорвешься! Позови дворника!" – сказала она. Но муж этого не допустил. "Книги… нелегальщина", – подумала она тогда же. Ни о чем не спросила, зная по опыту, что не добьешься правды. Но она подметила, что каждая из барышень, являвшихся к нему по вечерам (барышень было больше всего), уносила с собой что-то из этого ящика. И через неделю они стали легкими. А еще через два дня Тобольцев зажег ими печку…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
