ранить его сердце и чувства, юноша и понятия не имел.
Вскоре (хотя Амальзайн об этом не подозревал) его безразличие стало предметом сплетен при дворе. Мужчины поражались его стойкости, ибо все, кого принцесса избирала до сих пор, будь то офицеры, виночерпии, люди знатные или простые солдаты и конюхи, легко поддавались ее чарам. Неудивительно, что Улуа гневалась, ибо все мужчины вокруг знали отныне, что Амальзайн отверг ее красоту, а ее чары оказались бессильны заманить его в ловушку. Принцесса перестала посещать пиры, и Амальзайн больше не встречал ее ни в залах, ни в садах; и ни во снах, ни в часы бодрствования его больше не навещало колдовское подобие Улуа. Юноша, невинная душа, радовался, что, подвергшись серьезной опасности, сумел уцелеть.
Вскоре, в одну из ночей, когда он спал сном праведника в безлунные часы перед рассветом, к нему явился призрак, от макушки до пят закутанный в гробовые покровы. Высотой с кариатиду, зловещий и грозный, призрак склонился над ним в молчании, что было страшнее проклятия; покровы на его груди распахнулись, и на юношу вместе с клочьями гниющей плоти дождем обрушились могильные черви, скарабеи и скорпионы. Очнувшись от кошмара, дрожа и задыхаясь, Амальзайн вдохнул вонь падали и ощутил давление тяжелого неподвижного тела. Перепуганный до смерти, он вскочил и зажег лампу, но кровать была пуста. Однако вонь разложения еще висела в воздухе, и Амальзайн мог бы поклясться, что рядом с ним в темноте лежал женский труп двухнедельной давности, кишащий личинками.
После этого много ночей его терзали подобные мерзости. Амальзайн перестал спать из страха перед тем невидимым, но осязаемым, что приходило к нему в ночном мраке. Каждую ночь он просыпался от ужасных снов и натыкался на окоченевшие руки мертвых суккубов или чувствовал любовный трепет бесплотных скелетов. Он задыхался от вони едкого натра и смол, исходящих от мумифицированных грудей; его придавливала тяжесть раздутых трупов; он ощущал, как его целуют тошнотворные, сочащиеся гнилью губы.
И это было не все, ибо иные мерзости являлись ему при свете дня, хорошо видимые и осязаемые всеми чувствами, и были они куда отвратительнее мертвецов. Твари, доедаемые проказой, ползали перед ним по залам дворца среди ясного полудня; они выступали из теней, бочком подбирались к нему, и на белесых лицах, которые больше не были лицами, играли ухмылки, когда они пытались приласкать его наполовину обглоданными пальцами. Похотливые эмпусы с грудями, покрытыми мехом, вцеплялись ему в лодыжки, когда он шел по дворцовым залам; змееподобные ламии семенили с ним рядом, делая пируэты, как танцовщицы перед царем.
Амальзайн больше не мог спокойно читать книги и решать алгебраические задачи, ибо буквы расплывались, превращаясь в злобные руны; знаки и числа, которые он написал, обращались бесами размером с крупных муравьев и мерзко извивались на бумаге, словно на поле, где совершались обряды Алиле, царице погибели.
Измученный и околдованный, юноша был близок к безумию, но не осмеливался жаловаться, понимая, что все эти ужасы, реальные или воображаемые, видит лишь он один. На протяжении целой луны каждую ночь он возлежал с мертвецами в кровати; каждый день, куда бы он ни пошел, его домогались омерзительные призраки. Амальзайн не сомневался, что призраков насылала Улуа, разгневанная тем, что он отверг ее любовь; он не забыл слова Сабмона о чарах, от которых не спасает даже прах Йоса Эбни в серебряном амулете. И, поняв, что стал жертвой именно таких чар, юноша вспомнил последнее наставление старого архимага.
Сознавая, что ему поможет только колдовское искусство Сабмона, Амальзайн предстал перед царем Фаморгом и испросил короткий отпуск. Царь, который привечал своего виночерпия и к тому же видел, что тот бледнеет и тает на глазах, охотно даровал ему временное освобождение от обязанностей.
Жарким осенним утром верхом на жеребце, выбранном за выносливость и прыть, Амальзайн скакал на север. Странная тяжесть повисла в воздухе; огромные тучи цвета меди громоздились, словно многоглавые дворцы джиннов, среди пустынных холмов. Казалось, что солнце плавает в расплавленной латуни; в безмолвных небесах не кружили стервятники, и даже шакалы заползли в свои логова, будто в страхе перед неведомой судьбой. Однако Амальзайна, который что было мочи скакал к уединенной обители отшельника, по-прежнему преследовали прокаженные духи, что гнусно кривлялись пред ним на сером песке; а в ушах юноши неумолчно звучали страстные стоны суккубов, давимых копытами его коня.
Ночь, лишенная свежести и звезд, подстерегла его у колодца, окруженного умирающими пальмами. Здесь он без сна лежал до утра, а проклятие Улуа все еще было на нем, и сухие пыльные призраки песчаных гробниц неподвижно возлежали с ним рядом, а их костлявые пальцы манили его к бездонным карьерам, откуда эти призраки выползали.
Истомленный и одолеваемый демонами, к полудню следующего дня Амальзайн добрался до плетеного жилища отшельника. Не выказав удивления, мудрец ласково приветствовал юношу и выслушал его историю с видом человека, которому такое не впервой.
– Об этом и о многом другом я знаю давно, – сказал он Амальзайну. – Я мог бы раньше избавить тебя от чар Улуа, но хотел, чтобы ты явился ко мне, оставив двор слабоумного старца Фаморга и порочный Мирааб, где зло пустило глубокие корни, именно сегодня. Местные астрологи проглядели неминуемую погибель Мирааба, предначертанную небесами, и мне не хотелось, чтобы ты разделил его судьбу… Важно разрушить чары Улуа в назначенный день, чтобы ее наваждения вернулись к той, что их насылала, иначе они, зримые и осязаемые, будут преследовать тебя до скончания века, даже когда сама ведьма отправится в седьмой ад, к своему черному повелителю Тасайдону.
После чего, к удивлению Амальзайна, старый колдун достал из ларца слоновой кости эллиптическое зеркало из темного полированного металла и поставил перед юношей. Подставкой зеркалу служили скрытые руки закутанного вуалью изваяния, и, всмотревшись в темную гладь, юноша не увидел ни своего лица, ни лица Сабмона, ни предметов, находящихся в комнате. Колдун велел ему внимательно следить за зеркалом, а сам отправился в крошечную молельню, отделенную от комнаты длинным, причудливо раскрашенным пергаментом из шкуры верблюда.
Всматриваясь в зеркало, Амальзайн видел, что наваждения Улуа все еще толкутся вокруг, пытаясь привлечь его внимание непристойными жестами, бывшими в ходу у блудниц. Но он вперил упрямый взор в непрозрачный металл и вскоре услышал голос Сабмона, без запинки читающего могущественные слова древней формулы против нечистой силы; из-за занавески, отделявшей молельню от комнаты, проник едкий запах жгучих специй, которые используют для изгнания демонов.
И тогда Амальзайн, не отводивший глаз от зеркала, почувствовал, как наваждения Улуа рассеиваются, будто пар на ветру пустыни. В
