больше двадцати пяти, так что, если он ее арестовывал, тогда ей было не больше семнадцати. А что, возможно, подумал Эпифанио. А у этого блондина дела хорошо идут. У него есть постоянные клиенты, и он может себе позволить сидеть за столом, ведя неспешные беседы. Эпифанио подумал тогда о Росе Марии Медине и о том, насколько достоверна ее информация. Ни хрена она для меня не полезна, эта ее информация. Через полчаса из магазина все ушли. Уходя, женщина посмотрела на него, словно бы тоже узнала. Хаас и его клиент тоже перестали смеяться. Теперь Хаас стоял за стойкой в форме подковы и с улыбкой поджидал его. Эпифанио вытащил из кармана пиджака фотографию Эстрельи Руис Сандоваль и показал ему. Блондин на нее посмотрел, но в руки не взял, а потом состроил какую-то странную гримасу: наморщил нижнюю и прикусил верхнюю губу и посмотрел на Эпифанио — мол, что это и зачем это. Вы ее знаете? Думаю, что нет, сказал Хаас, хотя в магазин много народу заходит. Потом полицейский представился: Эпифанио Галиндо, полиция Санта-Тереса. Хаас протянул ему руку, и, пожав ее, Эпифанио почувствовал, что кости у этого блондина железные. И очень хотелось сказать: не ври мне, у меня есть свидетели, но вместо этого он только улыбнулся. За спиной Хааса за другим столом сидел подросток, притворяясь, что просматривает бумаги, а на самом деле ловил каждое слово их беседы.
Закрыв магазин, подросток сел на японский мотоцикл и сделал пару кругов по центру города — медленно, словно бы ожидая кого-то увидеть, — а потом, доехав до улицы Универсидад, дал газу и начал удаляться в сторону района Веракрус. Подросток остановил мотоцикл у двухэтажного дома и снова навесил на него противоугонную цепь. Его уже десять минут ждала к обеду мать. Подросток поцеловал ее и включил телевизор. Мать зашла в кухню. Сняла фартук и взяла сумку из кожзаменителя. Поцеловала подростка и ушла. Сейчас вернусь, сказала она. Подросток подумал спросить ее, куда она идет, но в результате промолчал. Из одной комнаты донесся плач ребенка. Подросток поначалу не обратил на него внимания и продолжал смотреть телевизор, но, когда плач стал громче, встал, вошел в комнату и вернулся с младенцем на руках. Малыш был белокожий и пухлый — полная противоположность своему брату. Подросток усадил его себе на колени и продолжил обедать. По телевизору шли новости. Он увидел толпу негров, что бежали по улицам какого-то американского города, мужчину, который говорил о Марсе, группу девушек, которые выходили из моря и смеялись перед камерами. Он взял пульт и переключил программу. Какие-то парни боксировали. Снова переключил программу — ему не нравился бокс. Матушка, похоже, испарилась, но малыш уже не плакал, а подростку ничего не стоило держать его на руках. В дверь позвонили. Подростку достало времени еще раз переключить программу, а потом он встал с ребенком на руках и открыл дверь. Значит, тут ты живешь, сказал Эпифанио. Да, ответил подросток. За Эпифанио в дом вошел невысокий, но выше, чем подросток, полицейский и сел в кресло, не спросив разрешения. Ты обедал? Да, сказал подросток. Давай, обедай дальше, сказал Эпифанио, заходя в другие комнаты и быстро выходя из них — ему словно хватало одного взгляда, чтобы обыскать все уголки. Как тебя звать? — спросил Эпифанио. Хуан Пабло Кастаньон, ответил подросток. Ладно, Хуан Пабло, давай садись и ешь, сказал Эпифанио. Да, сеньор, отозвался подросток. И не нервничай так, а то мальца уронишь, заметил Эпифанио. Второй полицейский улыбнулся.
Час спустя они ушли, и Эпифанио уже гораздо лучше представлял себе ситуацию. Клаус Хаас — немец, но получил американское гражданство. Ему принадлежали два магазина в Санта-Тереса, где продавалось все — от плееров до компьютеров, а еще у него был магазин в Тихуане, куда тот выезжал раз в месяц, чтобы просмотреть бухгалтерские книги, заплатить зарплату рабочим и восполнить товар на складе. Также каждые два месяца он ездил в Соединенные Штаты, правда, нерегулярно и не в определенные числа месяца, просто всегда не более чем на три дня. Он несколько лет прожил в Денвере, откуда уехал из-за одной интрижки. Женщины ему нравились, но, насколько можно было понять, он так и не женился и постоянной женщины у него тоже не было. Хаас ходил по клубам и борделям в центре и даже приятельствовал с некоторыми хозяевами заведений — теми, кому установил камеры безопасности или бухгалтерские программы. По крайней мере в одном случае подросток был абсолютно уверен в своих словах — ведь именно он ставил программу на тамошний компьютер. Начальник из Хааса был неплохой — справедливый и вменяемый, и платил неплохо, хотя временами впадал из-за пустяков в дикий гнев и мог надавать по морде любому, и плевать ему было, кому. Его он никогда не бил, но ругал — за опоздания на работу. Кому же он надавал по морде? Подросток ответил: секретарше. Подростка спросили: а эта секретарша, которой он отвесил лещей, была та самая секретарша, подросток ответил, что нет, предыдущая, и он с ней не был знаком. А откуда же он знал, что хозяин надавал ей пощечин? Это рассказали самые старые из рабочих, те, что работали на складе, где блондин хранил часть своих товаров. Имена рабочих были аккуратно записаны. В конце Эпифанио показал ему фотографию Эстрельи Руис Сандоваль. Она приходила в магазин? Подросток посмотрел на фото и сказал, что да, знакомое лицо.
Эпифанио нанес следующий визит Клаусу Хаасу ближе к полуночи. Он позвонил в дверь, долго стоял и ждал, пока откроют, хотя внутри горел свет. Дом находился в районе Эль-Сересаль, где селился средний класс, здания были одно- и двухэтажными, попадались и старинные, и там можно было дойти пешком до магазина за молоком и хлебом по тенистым и спокойным тротуарам, далеко от шума района Мадеро, который начинался дальше, и далеко от огней и суматохи центра. Дверь открыл сам Хаас. На нем была белая, не заправленная в брюки рубашка, и поначалу Клаус не узнал Эпифанио или сделал вид, что не узнал. Эпифанио, словно бы принимая правила игры, предъявил ему жетон и спросил, узнал ли Хаас его. Тот спросил, что надо. Могу я зайти? — осведомился Эпифанио. Гостиная была хорошо обставлена: кресла и большой белый диван. Из бара Хаас вытащил бутылку виски и налил себе в стакан. Спросил, не налить ли гостю. Эпифанио покачал головой. Я при исполнении. Клаус засмеялся, причем как-то странно: словно бы произнес «аааа» или «хаааа» или чихнул — но всего один раз. Эпифанио уселся в одно из кресел и спросил: есть ли у сеньора
