— Что же помогло ей? — воскликнул Венедиктов.
— Живая душа. Но тебе того не понять, ибо сам такой не имеешь. — Голос отца Модеста возвысился. — Полное небытие поглотит тебя, едва бренная оболочка распадется. А распадется она сейчас.
— Трепещи приближаться к небытию! — выкрикнул Венедиктов. — Ничто охватывает пустыми щупальцами всякого, кто дерзает его тревожить! Постигаешь ли ты, сколь близко подступишься к небытию, отправляя в него меня? Ну как я уволоку тебя за собой? Растревоженное небытие подобно водной воронке! Не трогай меня — ради собственного живота!
Явленный наружу небольшой предмет оказался игрушечной шпагой. Нет, не игрушечной, а непонятно какой. Игрушечная шпага вся была б маленькая, а у этой самая обыкновенная рукоять, удобная для руки. А вот лезвие длиною с ладонь. Несуразица какая-то.
Однако Венедиктову оная штуковина вовсе не показалась несуразной. Он вновь рванулся, вскрикнув пронзительно, скорей это был не вскрик даже, а взвизг. Лицо Роскофа окаменело от немыслимого телесного напряжения. У Нелли даже дрогнула в руке свеча, заставив тени танцовать. Ну нетушки! Коли Филипп не шевелится теперь, когда у него чуть не лопаются жилы, так и ей нечего поддаваться испуге. За огнем надобно смотреть хорошенько.
— Я утащу тебя, утащу за собой!! — Венедиктов кричал пронзительным, почти женским голосом. Красивое лицо его было теперь безобразней рожи Хомутабала: черты словно двигались, то заостряясь, то размякая. — Я тебя зацеплю, я не отлипну!
Отец Модест, приблизившись на шаг, наклонился, примериваясь к тени Венедиктова на полу. Губы его шевелились, словно у школяра, складывающего в уме трудные числа.
Венедиктов рвался так, что Нелли казалось, ввинченные в пол ноги Филиппа гудят натянутыми, словно струны, мышцами.
— Именем Господа, я велю тебе, порожденье древнего зла, сгинь навек! — Отец Модест ударил тень в грудь. Лезвие впилось в деревянный пол. Венедиктов закричал так, что Нелли захотелось зажать уши.
Отец Модест ударил тень в голову, пригвоздив к полу валявшийся веник.
Крики Венедиктова сделались глуше.
Третий стукнувший о доски пола удар пришелся тени туда, где у человека сходятся нижние ребра.
Крики Венедиктова звучали теперь словно издалека, гулко, но глухо, как если бы он сидел глубоко в колодце.
— Пустите его, Филипп, — сказал священник негромко.
Не прежде ли времени? Вить Венедиктов живехонек!
Роскоф разжал железное кольцо объятий. Невольный стон слетел с губ молодого человека. По челу его струился пот, но он медлил отереть его, быть может, просто не был в силах вынуть платок и поднять руку.
Вся сила сопротивления покинула, казалось, Венедиктова. Не успев распрямиться, он шагнул вперед и зашатался. Затем опустился на колени и замер.
Отец Модест бережно заворачивал свой странный клинок.
— В каком жалком месте кончается длинное мое странствие, — прошелестел Венедиктов все тем же странным голосом. — Что было тебе, жрец, подыскать для эдакого подвига места получше грязной каморки?
— Мне разницы нету, — ответил отец Модест. — Должность моя разгребать грязь, чего уж тут. Для изничтожения зла всякое место подходит, хоть будь то ретирад.
— Ох, как же мне страшно, жрец, — проговорил Венедиктов вовсе по-ребячески. — Сделаться прахом, но что прах для вас, юных народов? Для вас прах земля, а для нас глина. Ваши тела рвутся из земли цветами-незабудками и молодыми деревьями, чьи корни переплетаются с вашими костями.
Нелли показалось вдруг, что Венедиктов, говоря, с усилием шевелит губами.
— Но там, где твердь выжжена и бесплодна, тело смешивается с нею. А гончар черпает горстью чей-то глаз, чье-то сердце и бросает его, омочив водою, на свой беспощадный круг. Ваша земля остается за порогом дома, в коем припасы держат в деревянных кадушках и коробах из коры. А наша глина входит в дом, и глаза мертвых глядят на живых из стенок каждого кувшина, наши губы пьют из чужих уст… Смерть всюду и во всем…
Венедиктов поднес персты ко лбу: рука его шла медленно, словно неохотно повинуясь. Огонь свечи, верно, сделался тускл, поскольку лицо и руки Венедиктова окрасила темнота. Но было ли то лицо Венедиктова? Пожалуй что нет. Но вместе с тем не сделалось оно и лицом Хомутабала. Просто погрубело и расплылось, стало никаким и ничьим, словно лицо вылепленной из глины куклы.
Рука упала. Венедиктов не подымался с колен. Не шевелился.
Не сразу Нелли поняла, что глядит на глиняного болвана, облаченного в парик и наряд из желтого бархата.
Глаза ее столкнулись со взглядом Филиппа, и тот попытался ободряюще улыбнуться, хотя губы дрожали у него самого.
Некоторое время никто не нарушал безмолвия. Филипп принял у Нелли свечу, что стала теперь просто-напросто свечою.
— Он таким и останется? — шепотом произнесла наконец Нелли.
— Сей прах слишком стар, — отец Модест взял ее за руку: рука священника была успокоительно тепла. — Он скоро рассыплется вовсе, разве одежа и уцелеет. Рассыплется, станет пылью, но что нам до того? Поспешим прочь.
Дверь со скрипом растворилась. Музыка опять гремела менуветом в сверкающем зале.
Человек в шелковом домино присоединился к ним, едва лишь Роскоф, шедший последним, шагнул из двери на зеркальный паркет. Нелли отчего-то поняла, что сей брат Илларион.
Четверо гостей покинули балу незаметно, не привлекши внимания празднующих. Праздник же продолжался, и никто из ликующей толпы не мог бы даже помыслить, что все, оставшееся от хозяина этого великолепия, слуги соберут поутру щеткою в совок.
Разве что подивятся, откуда взялась на полу одежда.
Глава XLIV
— Как я только не растерзал Вас на месте, Филипп! — смеялся отец Модест. — Каким манером вспала Вам в голову такая глупая мысль?
— Сам не пойму, — смущенно отозвался Роскоф. — Как увидал Пафнутия Панкратова, так и порешил — прижать крысу как следует, мигом расскажет, где Венедиктов тень прячет. И как я только не сообразил, что он того всего скорее знать не знает? Не вем.
Карета сперва громыхала по мостовой, но вскоре пошла мягко: мощеные улицы кончились. Параша дремала под мерный ход в уголке кареты, Катя же, по обыкновению, скакала верхом.
Нелли не отрывалась от окошка: они покидали Москву, между тем она так и не успела разглядеть лица древней столицы. Что б задержаться еще на денек!
— Да ладно, конец — делу венец. Но кабы брат Илларион не соглядал, искать бы нам и искать, куда подевалась Нелли, покуда мы гонялись за судейским.
— Хоть бы храм Покрова поглядеть, — буркнула Нелли тихо.
— Да нечего его глядеть, Нелли, — отец Модест обмахнулся надушенным вербеною платком. Жара и впрямь тяготила. И то, июль настает. — Сие строенье тартарское.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
