А вот другой инцидент, когда Игорю было 8 лет, и он брал уроки на скрипке (и очень успешно). — «В четверг утром Игорь довел меня до самой настоящей истерики. Я дошла до того, что держалась обеими руками за голову, выла, орала: «а-а-а», и не могла остановиться. Игорь страшно перепугался. На урок музыки я его отправила одного. В первый раз. Он говорил: «Мамочка, я не могу идти!», и хватался за горло: видимо, схватывали спазмы. Я все-таки его отправила, думала — на воздухе пройдет, успокоится. Сама, однако, не успокоилась, и слегка прибрав комнату, пошла в Потену (магазин), а оттуда к Елизавете Алексеевне. У нее урок, дети сидят за столом.
— А что же Игорь не пришел?
— Как не пришел? — Я так сразу и ослабела вся. Домой почти бежала. Он, конечно, дома. Сначала начал было врать, что опоздал, потом сказал, что дошел до калитки и пошел назад. Почему, объяснить не мог…Весь этот день после этого я была, конечно, сама не своя. Мамочки весь день не было дома. Папа-Коля застал только эпилог, не знаю, понял ли что-нибудь…»
…С болью в душе вспоминаю я эти предвоенные годы. Мы все делались какими то нервно-больными, словно ненормальными… Ирина часто думала о смерти…
Что скажу я маленькому сыну?Чем себя посмею оправдать?— Если я сейчас тебя покину,Значит, я была — плохая мать.
Значит, сердцу было очень больно,Значит, силы не хватало жить.Значит, сердце стукнуло — довольно!Как же быть?
Я оставлю небольшую память(Жизнь моя большою не была).Вспоминая о покойной маме,Будешь думать: «мама не могла»,
Не согнись от первого страданья(Еще много горя впереди).А когда большим и сильным станешь —Слабую меня не осуди.
1937
С рождением сына Ирина связывала и свою судьбу, — в нем она видела себя самое.
В нем всё понятно, всё похоже,В нём жизнь кончается моя.
…И всё любимое, родное,Всю душу темную мою,Всё, не содеянное мною,Ему сейчас передаю.
Всё, чем жила, чего хотела,Всю жизнь без завтрашнего дня,И это маленькое телоВсё — продолжение меня.
А я? А все мои — затеи?О чем грустить? О чем молчать?Чем старше он, чем он сильнее, —Тем больше умирает мать.
Ирина видела в сыне свое оправдание, свою защиту и в настоящем и в будущем. В тяжелые минуты она как бы поверяет ему свои жалобы, когда пишет, что «… робкому мальчишке все стихи и слезы отдала…»
С ним она, разговаривая, словно думала вслух. Вот, например, трогательное стихотворение, полное мрачных предчувствий.
Мы опять с тобой одни остались.К нам никто сегодня не придет.Вновь — дневная, грубая усталость,Тишина (уже который год?)
Ты устал, набегался немало.Спать тебя в кроватку уложу.Заверну пушистым одеялом,Сказку про медведей расскажу.
Хорошо, что ты не понимаешьЭтой бедной жизни. Ведь и тыНикогда, должно быть, не узнаешьЖизненной счастливой полноты.
Никогда! А сердце жадно бредитТолько этим — долгие года.Ты во сне увидишь трех медведей,Я — тупое слово — никогда.
Никогда… А вечер длинный, длинный,Тишина придет меня пытать.В лампе нет, наверно, керосинаИ придется свечку зажигать.
И под пламенем белесоватымСтану я опять сама собой —Слабой, одинокой, виноватой,С жалкой и обиженной душой.
5. III.1993
Чувствуя близость неизбежной разлуки («где-то — тяжелым молчаньем — уже недалекая смерть») Ирина все больше и больше озабочивалась его судьбой. Ее заветы сыну выражены в ряде трогательных стихотворений. В одном из них (вскоре после рождения Игоря) она говорит:
Отойду, к прошедшему остыну,Замолчу, исчезну в мутной мгле,Завещая маленькому сынуМысль о счастье и любовь к земле.
Эта «любовь к земле» у Ирины была органическим ощущением. Она «любила простую землю до боли огненной», «пшеничные поля», с радостью видела, «как жизнь играет», «как ветер лижет шторы и солнце плещется в траве». Одно свое стихотворение она заканчивает так:
Я всё люблю: лесную тишину,И городов широкое движенье.И, пережив последнюю весну,Я в жизни ничего не прокляну,Но и отдам ее без сожаленья.
И, думая о сыне, она говорит:
И взлюбив, как бесценное благо,Землю, землю под твердой ногой,В жизнь войдешь ты бездомным бродягойС беспокойной и жадной душой.
В эпоху нашего беженства такие неопределенные напутствия, пожалуй, только и могли быть реальностью. Но так было до поры до времени. Вскоре, когда вступила в войну Россия, вопрос о будушрости Игоря стал на очень конкретную, и даже срочную, почву. Как известно, русская эмиграция в подавляющем большинстве, особенно в той части русской общественности, к которой принадлежали мы, была определенно оборонческой. Начальные неудачи России вызвали чувство глубокой обиды, уязвленного национального сознания и патриотического подъема. Это, в конечном счете, приводило, хотя к осторожному, но, во всяком случае, сближению с советской действительностью. Тезисы о том, что русская зарубежная молодежь, не знающая режима царской эпохи, найдет общий язык с советской молодежью, тоже этого режима не знающей, были очень распространены в русском обществе Парижа, писались статьи, читались доклады, собирались группы. Русская передовая мысль, выраженная в передовых русских изданиях, как бы закипела, и остаться в стороне от этого движения могли только те, для которых дело русской, культуры стало почти чужим. Что же касается нашей семьи, в которой все были связаны с русской историей и литературой, где отец и мать Игоря были русские поэты, где вообще была связь лишь с французским бытом, а не с культурой, т. е. в нашей семье этот вопрос вообще не должен был бы и подниматься, однако он возник в отношении Игоря.
В одном из своих стихотворений Ирина говорит об Игоре:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
