Воробьев, держась за стену, с трудом поднялся, и в багровом прыгающем свете Алина увидела, что повязка на его плече насквозь промокла, и кровь стекает по руке длинными нитями. Его шатало, лицо блестело от пота.
— Дай пистолет! — Алина протянула руку, но он оттолкнул ее, упрямо мотнув головой, и побежал к лестнице, хрипло выдыхая при каждом ударе ноги о пол. Алина со злым возгласом метнулась за ним.
Еще никогда лестница не казалась такой длинной, хотя ступени словно сами приветливо прыгали под ноги. Летящий, рассыпающий искры факел рвал тьму на куски, но она, выждав немного, снова смыкалась позади, мгновенно излечивая свои раны. Мелькали перила, стремительно пролетела на развороте округлая площадка второго этажа, запрыгал, приближаясь, долгожданный третий. Страха не было, остался лишь полубезумный азарт и дикая, ослепляющая ярость. Наверх гнало не желание спасти и не желание спастись — наверх гнало желание убить. Поймать зверя и разорвать его на куски. Никакой жалости, никакого благородства, никакой любви к ближнему. Это была охота. Наверх мчалась испуганная и растерянная добыча, внезапно осознавшая себя хищником.
Коридор третьего этажа оказался полон дыма. Свет факела ворвался в него, окрасив густые дымные клубы и спирали в грязно-багровый и превратив их в извивающихся сюрреалистических чудовищ. В воздухе висел тяжелый сладковатый запах горелого мяса.
— Господи! — вырвалось у Алины, понявшей, что они опоздали, и она запнулась, стукнувшись плечом о стену. Но Виталий, не останавливаясь, помчался дальше, и она кинулась за ним. Закрытые и забаррикадированные комнаты летели мимо, только двери в комнаты Петра и Олега были приветливо распахнуты.
Последняя комната — Кристины, тоже была закрыта, но из щели между дверью и полом лениво выползали дымные змеи, запах горелого стал невыносимым, к нему добавилась солярная вонь. Доносилось едва слышное шипение и потрескивание.
Виталий ударом ноги распахнул дверь, одновременно вскинув руку с пистолетом, но тут же опустил ее, тупо глядя на страшный костер посереди комнаты, дровами в котором были двое людей, неподвижно лежащих друг на друге, словно утомленные любовники. Пламя, охватившее их и небольшой участок пола вокруг, колыхалось как-то медленно, лениво, нехотя, словно уже пресытившись, походя на причудливое огненное одеяло, заботливо прикрывшее лежащих, и это отчего-то выглядело удивительно красиво, почти волшебно. Будь Кристина жива, она непременно усмотрела бы в этом расслабленном, томном танце огненных лепестков некое мистическое значение. Но Логвиновой уже не было в живых, а в стороне совершенно прозаически валялось, отброшенное ярко-желтое пластиковое ведро из подвала. Из огня выглядывали посеревшая рука с судорожно растопыренными мозолистыми пальцами, а ниже — вывернутая нога в длинном сапоге из цветной кожи на высоченной шпильке.
Оцепенение длилось несколько секунд, после чего Виталий впрыгнул в комнату и бросился к кровати, а Алина, подхватив ведро, помчалась по коридору в сторону туалета, где, как она помнила, была раковина и из крана все еще должна была течь вода. Дымная тьма испуганно отпрыгивала от стремительно летящего раскачивающегося факела.
Обратно она вернулась почти так же быстро, ухитрившись разлить по дороге лишь небольшую часть ведра. Виталий в комнате яростно бил одеялом по горящим телам, выкрикивая что-то неразборчивое, и в криках слышалось отчетливое разочарование, похожее на обманутый вой хищника, упустившего добычу. Увидев Алину, он остановился. Она воткнула факел в большую вазу, стоявшую на полу у стены, потом с размаху окатила водой лежащих, сбив часть пламени, после чего Виталий снова принялся за свое, удушая, убивая огонь. Алина схватила с кровати подушку и тоже принялась колотить ею по пламени, задыхаясь и отчаянно кашляя. Глаза резало от дыма, и почти ничего не видя, она била и била, снова и снова в каком-то исступлении — до тех пор, пока ее не встряхнули за плечо, так что ее голова дернулась, и она звонко лязгнула зубами.
— Все! Аля, все! Все…все…
Шатаясь, она привалилась спиной к шкафу, все еще сжимая в руках тлеющую подушку. От жуткой смеси горелого, тухлого и запаха солярки мутило, круглая комната летала перед глазами, точно она не стояла, а сидела в большом вращающемся кресле Кристины, стоявшем перед зеркалом. Комната была полна дыма, факел в вазе догорал, роняя вниз кудрявые хлопья сгоревшей материи. Над потемневшими скорчившимися телами курился дымок. Алина снова закашлялась и уронила подушку, глядя, как Виталий подходит к окну и открывает его, впуская в комнату свежий ночной воздух. Она перевела взгляд на обугленное дымящееся одеяло, потом снова на тела.
— Они… — хрипло пробормотала она, — они…
Да, — отрывисто сказал Виталий, подтянул к себе одеяло и осторожно присел на корточки рядом с трупами. Наклонился, внимательно разглядывая.
Волосы Кристины сгорели напрочь, но лицо было почти нетронутым — его прикрывала щека водителя. Из-под полуприкрытых век виднелись матовые белки, побуревшие губы были скошены куда-то в сторону, словно Логвинова пыталась сдуть мешающую прядь волос. Одна согнутая рука упиралась Петру в плечо, другая сжимала рукоять столь приглянувшейся Олегу мизерикордии, всаженной Петру точно под подбородок, узкое трехгранное острие которой торчало из головы Сливки чуть выше затылка. Левая половина лица Петра обуглилась до неузнаваемости, зато на правой сохранилось непередаваемое изумление. Пальцы левой руки все еще сжимали тонкую шею певицы. Горло Кристины было раздавлено. Возле правой скрюченной руки водителя, не тронутой огнем, валялась простенькая пьезовская зажигалка.
Виталий, не выдержав жуткого запаха и не менее жуткого зрелища, резко отвернулся, бросил одеяло, которым приподнимал голову Петра, и встал.
— Наверное, Олег отдал ей стилет еще тогда, — хрипло произнес он, тупо глядя перед собой. — Может, выпросила, может, он по собственной инициативе… Кристинку он не спас, зато, возможно, спас одного из нас…
Алина с размаху села на пол, закрыв лицо закопченными руками, и захохотала — страшный, всхлипывающий, минорный смех, приглушенный сжатыми пальцами, сквозь который то и дело прорывались тонкие, писклявые вскрики — она звала маму. Виталий опустился рядом с ней, обнял, притянув к себе прыгающую, взъерошенную рыжеволосую голову.
— Аля… успокойся. Тише, тише… все…
Хохот постепенно перешел в отчаянный захлебывающийся плач — тот нормальный, хороший, облегчающий плач, с которым уходят и боль, и ужас, и все дурное. Она рыдала долго и от души, крепко прижавшись к Виталию, сцепив пальцы у него на спине и уткнувшись мокрым лицом в грудь, а он гладил ее спутанные волосы и слегка качал, словно баюкая, говоря с некоторой ноткой беспомощности:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
