Толстому хотелось, чтобы письмо подписала и жена, демонстрируя, что мера эта не направлена против нее. Но требовать этого от женщины со столь заурядным характером было слишком. Всю ответственность за этот шаг она возложила на него. Более всего ее задело, что в этот его подарок человечеству входила «Смерть Ивана Ильича», столь ею любимая, подаренная мужем ей на день рождения в 1886 году для включения в XII том собрания сочинений. Прочитав его чудовищное отречение в газетах, Софья Андреевна записала в дневнике: «Все один и тот же источник всего в этом роде: тщеславие и желание новой и новой славы, чтобы как можно больше говорить – о нем. И в этом меня никто разубедит».[554] Она упрекала мужа в том, что он призывает к христианской жизни, когда у него самого «нет любви ни крошечки ни к детям, ни ко мне, ни к кому решительно, кроме себя».[555] Не без оснований полагала, что от этого абсурдного отречения выиграют не неимущие, а издатели, люди и без того богатые.
Толстой был слишком счастлив, чтобы прислушиваться к подобным соображениям. Теперь он был свободен от зла собственности, юридически беден, теоретически лишен средств к существованию. Ах, сколь чудесно быть ничем не обремененным! Но как теперь жить? Логично было бы покинуть хороший дом, устроиться в заброшенной избе, работать руками, чтобы получать немного пропитания, или отправиться со странниками по Киевской дороге, проповедуя истину и прося хлеба у чужого порога. Но к такой радикальной перемене писатель не был готов и, как всегда, удовлетворился полумерами, поставив себя в двусмысленное положение, смешная сторона которого была видна и ему самому. Да, старался меньше есть, одеваться по-крестьянски, брать воду из колодца и убирать свою комнату, но не мог отказаться от библиотеки, верховых лошадей, фортепьяно и гостиной, где собирались его почитатели. Бедный, как Иов, продолжал наслаждаться своим состоянием, которое просто перешло из его рук в руки его жены и детей. Жил на их иждивении с чувством, что никому ничего не должен. Вокруг него была та же мебель, те же канделябры, те же лакеи в белых перчатках. Как всегда, сидел за столом в окружении учеников. Чем больше их становилось с ростом славы Толстого, тем большие затруднения испытывала Софья Андреевна – всех их надо было кормить.
Лев Николаевич часто встречал в деревне Тимофея, своего ребенка, которого родила Аксинья. Этот грубый мужик со стальными глазами, бесформенным носом и густыми бровями походил на него больше, чем любой из законных его сыновей. Он был кучером. Воспоминание об этой ошибке молодости как-то раз неожиданно больно поразило Толстого. Что ж, как правило, у каждого помещика были внебрачные дети, свидетельство былой мощи. И законные дети Толстого, носившие его имя, относились к Тимофею без враждебности, как к брату, обойденному законом. Только Софья Андреевна все еще иногда негодовала при мысли об этом родстве.
Весной 1891 года в Ясной Поляне было особенно много гостей. Фет с женой провели несколько дней в мае. Старый поэт был очарователен как никогда, рассыпался юношескими восторгами, но Левочка – слишком занят мыслями о Боге, чтобы наслаждаться этим человеческим счастьем. «Был Фет с женой, читал стихи – все любовь и любовь… – отмечает Соня. – Своей вечно живой и вечно поющей лирикой он всегда пробуждает во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства».
Затем последовали менее важные гости: как обычно, на погожие деньки слетелись почитатели всех мастей, профессора, студенты, фантазеры, оперные певцы, попы-расстриги, кающиеся революционеры, шпионы, прикидывающиеся учениками. За столом не сидело менее пятнадцати человек. Тон хвалебным речам хозяину дома задавал Стасов, бородатый гигант с львиной шевелюрой, который служил директором публичной библиотеки в Петербурге и вечно до изнеможения говорил о «гениальном Толстом», которого еще называл «Львом Великим». По незыблемой традиции, Софья Андреевна организовывала пикники, пешие и конные прогулки, шарады, любительские концерты, чтение вслух. Металась между гостиной и службами, измотанные слуги жаловались, спорили между собой гувернантки, сообщали о своем приезде новые гости…
Послеполуденное время Толстой посвящал гостившим в доме, но утром его практически не было видно. С рассветом он удалялся в свой кабинет на первом этаже: массивные, как крепостные, стены не пропускали звуков извне, легкий свет проникал сквозь два высоких, узких окошка за решетками, в комнате стоял большой стол, несколько старых стульев, обитых черным молескином, простые книжные полки и узкий, жесткий диван. У стены – коса и пила, на полу – корзина с сапожными инструментами. Запершись в своем логове, Толстой, в зависимости от настроения, писал или тачал сапоги. Работал над «Отцом Сергием», делал заметки для будущего романа и сочинял статьи религиозного содержания, среди которых «Царство Божие внутри вас». Иногда допускал к себе кого-нибудь из художников, кто хотел видеть его с пером в руках. Так Репин написал его портрет за работой, а Гинцбург вылепил бюст. Оба были благодарны за оказанную им честь.
К середине лета в Ясную дошли тревожные вести: из-за небывалой засухи в некоторых губерниях центра и юго-запада России разразился голод. Многие, в том числе Лесков, обратились к Толстому с просьбой предпринять что-то в помощь несчастным крестьянам. Льва Николаевича этот призыв рассердил: во-первых, потому, что идея принадлежала не ему, во-вторых, потому, что еще со времен мужика-философа Сютаева осуждал частную благотворительность, которая давала богатым жить с чистой совестью, не прилагая особых усилий, и, наконец, потому, что принцип непротивления злу должен был, по его мнению, распространяться и на природные катаклизмы. Он отвечал:
«Делать этого рода дела есть тьма охотников, – людей, которые живут всегда, не заботясь о народе, часто даже ненавидя и презирая его, которые вдруг возгораются заботами о меньшем брате, – и пускай их это делают. Мотивы их и тщеславие, и честолюбие, и страх, как бы не ожесточился народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода… против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел, – вот и давайте, – так как мы люди, – стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда. Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, то есть делать зло людям, но нельзя любить и не накормить… И потому, если вы спрашиваете: что именно вам делать? – я отвечаю: вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде».[556]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
