Выдержки из этого письма были опубликованы в газете «Новое время», что вызвало взрыв негодования в других изданиях. О толстовской доктрине говорили как о лишенной сердца. Сам он понял опасность надвигающегося голода и чувствовал, что все высказанные им соображения плавятся в огне реальности. Девятнадцатого сентября Лев Николаевич решил ехать с Таней в Пирогово, чтобы оценить размер бедствия и попробовать выработать средства спасения. Заметив, что жена улыбнулась на этот внезапный поворот к еще недавно презираемому делу, вскричал: «Но не думай, пожалуйста, что я это делаю для того, чтоб заговорили обо мне, а просто жить нельзя спокойно».
Софья Андреевна дала ему уехать и записала: «Да, если б он это сделал потому, что сердце кровью обливается от боли при мысли о голодающих, я упала бы перед ним на колени и отдала бы многое. Но я не слыхала и не слышу его сердца. Пусть своим пером и умением расшевелит хоть сердца других».
Толстой тем временем ездил по деревням в окрестностях Пирогова и, осознавая размеры катастрофы, думал о статье, посвященной голоду. В октябре он решает оставить жену в Москве, а самому с двумя старшими дочерьми отправиться в Рязанскую губернию, где его друг помещик Иван Иванович Раевский занимался оказанием помощи голодающим. Когда Лев Николаевич поделился этими планами с женой, та пришла в ужас: прожить всю зиму вдали от семьи, в тридцати верстах от ближайшей станции с его больным желудком, да и девочки будут без присмотра. «Девочки» радости тоже не выказывали, но по иным причинам: будучи приверженцами толстовства полагали, что осудивший филантропию отец не должен ею заниматься. «Мы накануне нашего отъезда на Дон, – записывала Таня в дневнике двадцать шестого октября 1891 года. – Меня не радует эта поездка, и у меня никакой нет энергии. Это потому, что я нахожу, что действия папá не последовательны и что ему непристойно распоряжаться деньгами, принимать пожертвования и брать деньги у мамá, которой он только что их отдал. Я думаю, что он сам это увидит. Он говорит и пишет, и я тоже думаю, что все бедствие народа происходит от того, что он ограблен и доведен до этого состояния нами, помещиками, и что все дело состоит в том, чтобы перестать грабить народ. Это, конечно, справедливо, и папá сделал то, что он говорит, – он перестал „грабить“. По-моему, ему больше и нечего делать. А брать у других эти награбленные деньги и распоряжаться ими – по-моему, не следует… Он слишком на виду, все слишком строго его судят, чтобы ему можно было выбирать second best.[557] Особенно, когда у него уже есть first best[558]».
Несмотря на отсутствие энтузиазма в маленьком «войске», отец, две старшие дочери и племянница Толстого Вера Кузминская уезжают в имение Раевского Бегичевку. Они прибыли туда после изнурительного двухдневного путешествия сначала на поезде, потом на санях и на тройке. Царившая в округе нищета поразила их: крестьяне умирали от голода или спасались бегством в другие края в поисках работы, оставшиеся были невероятно худы, дети в лохмотьях, с синюшными лицами и вздутыми животами, промерзшие избы, которые топились соломой, картофельной ботвой, навозом, листьями. Перед лицом такой нужды прибегать к отговоркам было невозможно, вновь прибывшие принялись помогать Раевскому.
На выделенные Софьей Андреевной деньги купили дрова, начали выпекать хлеб со жмыхом, организовали бесплатные столовые в деревнях. По воспоминаниям Татьяны, матери приводили туда детей, но сами не ели. И если бы те, кто передавал деньги, видели, что их пожертвования действительно помогают несчастным, были бы вознаграждены за свою щедрость.
Столовых становилось все больше, «штаб-квартира» располагалась в Бегичевке, откуда Толстой каждый день отправлялся верхом по соседним деревням, составляя списки нуждающихся, чтобы следить за справедливым распределением продуктов, одежды, дров. Дочери помогали ему во всем, несмотря на усталость. Не остались в стороне и сыновья, которые работали в других местах: Лев в Самарской губернии, Сергей и Илья – в Черненском уезде.
Вечером измученный, замерзший Лев Николаевич возвращался в Бегичевку и рассказывал о событиях прошедшего дня. Некоторые, не только Таня, говорили, что он компрометирует себя, принимая пожертвования от высокопоставленных, а следовательно, заслуживающих презрения лиц. Со слезами на глазах он соглашался, что теперешняя его деятельность не соответствует его воззрениям, но ведь невозможно сидеть сложа руки перед лицом такого несчастья.
Сострадание, которое выше всяких личных соображений, испытывала и Софья Андреевна, бывшая за сотни верст, в Москве с четырьмя младшими детьми – Ванечкой, Андреем, Мишей и Сашей. Она с волнением читала письма мужа, его статьи. До сих пор ей показалось абсурдным, что он покидает семью на целую зиму, теперь же графиня сожалела, что не может помогать ему. Сидя за столом со своими детьми, представляла, как другие такие же малыши в лохмотьях умирают от голода, и страдала от этой несправедливости. «Сегодня сели мы с детьми обедать; так эгоистична, жирна, сонна наша буржуазная городская жизнь без столкновения с народом, без помощи и участия к кому бы то ни было! – записывала она. – И я даже есть не могла, так тоскливо стало за тех, кто сей час умирает с голоду, и за себя с детьми, умирающими нравственно в этой обстановке, без всякой живой деятельности. А как быть?» И впервые в жизни почувствовала, что готова примкнуть к толстовству. Софья Андреевна составляет письмо о деятельности тех, кто помогает голодающим, относит в «Русские ведомости». Полный текст его появился на страницах газеты третьего ноября 1891 года:
«Вся моя семья разъехалась служить делу помощи бедствующему народу… Принужденная оставаться в Москве с четырьмя малолетними детьми, я могу содействовать деятельности семьи моей только материальными средствами. Но их нужно так много. Отдельные лица в такой большой нужде бессильны. А между тем каждый день, который проводишь в теплом доме, и каждый кусок, который съедаешь, служит невольным упреком, что в эту минуту кто-нибудь умирает от голода. Мы все, живущие здесь в роскоши и не могущие даже выносить вида малейшего страдания собственных детей наших, – неужели мы спокойно вынесли бы ужасающий вид притупленных или измученных матерей, смотрящих на умирающих от голода и застывших от холода детей, на стариков без всякой пищи?.. за 13 рублей можно спасти от голода до нового хлеба человека… Если мы, каждый из нас, прокормит одного, двух, десять, сто человек, сколько кто в силах, уже совесть наша будет спокойнее. И вот решаюсь и я обратиться ко всем тем, кто хочет и может помочь, с просьбой содействовать материально деятельности моей семьи».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
