– Какому мужику?! – с обидой воскликнул старик Хворостинин. – Помещик опутал поручными записями,[170] пожилым и деньгами, что на обзаведение давал, сиречь сребрецом своим…
– А вы, вольные холопы, клин клином вышибайте! – перебил кузнец Ермила. – Богатеи вас жмут, слободу у вас деньгами зажали, а вы сами богатеев зажимайте, богатейте! Всякими правдами и неправдами занимайте черные земли, тяглые, государевы, съединяйтесь в мирские крестьянские общины, обучайтесь ремеслу, а потом выходите торговать своим рукодельем в торжишках и торжках. Токмо тогда будет у вас свое сребрецо, копите его, а в рост у помещика не берите…
– Ты, Ермила Фомич, совет дай, как почин изделать, с чего начать, – возразил старик Хворостинин.
– Дело-то само собой напрашивается, – продолжал кузнец Ермила. – Семья ваша большая, изба стоит у самого тележника, рук рабочих много: кузню поставь, телеги чините, открой харчевню. Пусть бабы шти для проезжих варят, пироги пекут, сбитень продают. За зимнее-то время пусть чулок шерстяных да варежек навяжут, шапок меховых нашьют. При зимней-то дороге всякое рукоделье в морозы-то с руками оторвут, а съестное мигом раскупят и съедят… В зимнее время любо-дорого после мороза горячих штец хлебнуть… Вот тобе и почин на деле, а не на словах. Знай торгуй собе с Богом, пока новой войны нет, как тобе выгодней, из рук на руки – товар за товар, но лучше продавай за сребрецо. Главно же – спрос угадать ловчись, прибыль копи в серебре, дабы не проторговаться. На сей товар всегда спрос есть, а порче он не подвержен.
– Верно! – радостно воскликнул старик Хворостинин. – Спасибо тобе, Ермила Фомич. Вельми добре присоветовал ты мне. Пошли тобе Господь здоровья и счастья. Я утре же на рассвете с Павлом и зятьями харчевню к избе пристраивать почну. Давно я и сам мозгами о сем раскидывал и думал даже вместе с Павлом и со старшей снохой Анной, как почин сему делу положить. И когда словом «харчевня» ты меня надоумил, я сразу о срубе и вспомнил. Твои слова о торговле верные, дельные. – Хворостинин перекрестился на образа и сказал: – Ну, сыны, зятья, слыхали? Хватим по большой кружке бражки с почином да за Ермилу Фомича!..
– За почин! За почин! – радостно заговорили мужики. – За счастливый почин!..
В один из августовских дней неожиданно ветрами разогнало тучи, и с утра проглянуло солнышко. К полудню совсем посветлело, и князь Василий Иванович со своими борзятниками не утерпел и поскакал в село Озерецкое, к Троице-Сергиевой обители, травить зайцев и попробовать свежего меда, который после Медового Спаса ломать начали.
Но охота не удалась. Зайцы, старые и молодые, крепко лежали, таясь в кустах лесов и перелесков, не бегая к огородам и садам, и вообще не появлялись в открытых полях.
Прорыскав весь день без всякой пользы, борзятники так и не затравили ни одного зайца, а только резкими звуками охотничьих рогов и собачьим лаем зря вспугивали уток, которые, поднимаясь с озер и болот, с громким кряканьем разлетались в разные стороны. Князь Василий Иванович, голодный и усталый, возвратился на вечерней заре в монастырь.
Ужинал Василий Иванович у отца Серапиона, игумена Троице-Сергиева монастыря, в его покоях. По случаю Успенского поста подавали грибную лапшу с пирогом из головизны, который запивали сладким греческим вином; на столе была осетровая икра – зернистая и паюсная, провесная белорыбица, балыки и тешки, соленые грузди, соленая капуста с яблоками и клюквой, а в конце – горячий сбитень из свежего меда с пшеничными оладьями.
К концу трапезы игумен Серапион несколько раз пытался что-то сообщить Василию Ивановичу и наконец все же смущенно проговорил:
– Прости, государь. Днесь после ранней обедни глядел аз со старцами в ризнице пелену одну велелепную, руками самой государыни шитую, и со смущением прочли мы узорные буквы с цветами и листьями жемчужными: «Се дар преподобному чудотворцу Сергию от царевны цареградской Софьи».
– Что же, отче, смутило тобя и старцев? – спросил Василий Иванович.
– То, государь, что Софья Фоминична уж более тридцати лет супруга государя всея Руси, пошто же ей доныне зваться царевной цареградской?
Василий Иванович задумался и молча ел оладьи, потом лукаво улыбнулся и сказал:
– А ты, отче, пелену-то сию во храме не вешай до времени, а схорони ото всех в ризнице.[171]
Неожиданно в сенях грузно затопали люди и раздались грубые выкрики и ругательства. Вслед за тем резко распахнулась дверь, ударившись ручкой о стенку, и в трапезную ввалились мужики, толкая впереди себя бледного отца келаря в изорванной рясе и с окровавленным лицом.
– Иди, иди, жеребячье отродье, к отцу игумену на расправу.
Василий Иванович сначала испугался, но быстро оправился, когда игумен крикнул в толпу:
– Пошто разбойничаете пред лицом великого князя Василья Иваныча, соправителя самого государя?
Толпа обомлела от неожиданности, и стоявшие впереди мужики бухнулись на колени.
– Прости, государь, невегласье наше, – загалдели они вразброд. – Прими челобитье на монахов и попов… Житья от них нам нет…
– Земли наши своевольно пашут…
– Пчелиные борти грабят, мед и воск отымают…
– А нам самим ныне сребрецо-то дозарезу надоть: оброки волостели берут ныне токмо серебром…
– Государь, скажи батюшке своему, – заговорил худой высокий старик с длинной белой бородой, – мужику, бают, податься некуда. Не токмо из карманов – из самого рта кусок вырывают. Грабят нас вотчинники, особливо монахи, а от старых хозяев после новых судебных грамот и уйти никуды нельзя. Словно мух нас пауки всякие в тенета запутали разными поручными грамотами, пожилым да прочими…
Отирая разорванными рукавами рясы окровавленное лицо, со злобой заговорил келарь:
– Челом тобе бью, государь. Донеси государю-батюшке про разбой такой. Пахали мы свои монастырские пустоши, как отец игумен приказал. Вдруг налетели сии разбойники и кольями пахарей наших разогнали и избили, многим ребра переломили и главы поразбивали, а мне последние зубы выбили. А пошто? У нас искони грамоты на сии пустоши есть, задушные грамоты… Челом бьем, доложи своему государю-батюшке, попечалуйся за нас.
– А ты, княже, за нас заступись, – перебил пожилой мужик. – Была у нас одна отдушина, Юрьев день, да из той ныне никуды не вылезешь. Скажи о сем государю-батюшке. А грамотам, которыми монастырь заслоняется, не верь. Молим, чтоб наше дело государев суд разобрал.
– Добре, – вставая из-за стола, твердо произнес Василий Иванович. – Все моему государю-батюшке доложу и челобитье ваше ему передам. А сей часец с Богом по домам. Утре яз с рассветом на Москву поеду. А вы туточко мирно ждите государева решения. Идите…
Мужики нерешительно помялись, потоптались на месте и один за другим потихоньку вышли из игуменских покоев.
Казалось, все благополучно кончилось, но в полночь в монастырской церкви забили в набатный колокол, и князь Василий Иванович увидел в окна своей горницы яркое кроваво-красное зарево, полыхавшее возле самой монастырской стены.
– Что сие? – тревожно спросил он вошедшего в горницу монаха.
– Мужики нам красного петуха подпустили, государь. Зарево как раз за стеной, над нашим овином пылает… Добре еще, что в овине одна пустая солома. Токмо на днях рачением келария отца Еремея обмолотились и зерно в каменные амбары свезли, а часть его уж на мельницах в размол пошла… Уберег Господь братию от голода. Доложи и о сем, княже Василь Иваныч, родителю своему.
Василий Иванович на это ничего не ответил, сделав вид, что снова заснул, и даже раза два нарочито громко всхрапнул…
На второй Спас, шестого августа, пока еще шла ранняя обедня, Василий Иванович прискакал в Москву и направился прямо к отцу в хоромы. Он застал государя за первым завтраком.
– Будь здрав, государь-батюшка, – поздоровался он с отцом.
– Будь здрав и ты, сынок! Пошто не у Троицы?
– Был яз у Троицы-то, да поспешил к тобе прискакать, – ответил Василий Иванович.
– Пошто прискакал-то? Али беда там какая?
– Беда, государь-батюшка. Дозволь сказывать подробно?
Иван Васильевич поднял удивленно брови:
– Сказывай, какая беда…
– Зло среди мужиков против монастырей и попов пошло за земельные запашки. До драки с кольями и до увечий доходит. А в сей раз келарю, отцу Еремею, последние зубы начисто все выбили, а ночью монастырский овин подожгли…
– Н-да!.. – заметил Иван Васильевич. – Худо сие! Токмо особой беды в сем нет. Мужик-то хоша всегда за веру и церковь стоит, но за добро свое он больше стоит…
На первый день Пасхи тысяча пятьсот второго года, апреля шестого, государь Иван Васильевич, разговевшись в своей семье, не остался отдыхать у княгини, а поехал навестить тяжко больного друга своего Федора Васильевича.
