На первый день Пасхи тысяча пятьсот второго года, апреля шестого, государь Иван Васильевич, разговевшись в своей семье, не остался отдыхать у княгини, а поехал навестить тяжко больного друга своего Федора Васильевича.
Все семейные Курицына радостно и почтительно встретили государя и провели его в опочивальню больного.
– Ну, вот и яз к тобе, Феденька. Будь здрав! – сказал государь и трижды, по обычаю, облобызался с Федором Васильевичем. – Христос воскресе!
– Воистину воскресе, государь! – ответил Курицын. – Вот и весна наступает. Вращается круг времени своим чередом, а яз уж совсем изнемогать начинаю. Слабею, государь. Чую, лета сего мне не дожить…
– Доживешь, Бог даст! – ободряюще молвил Иван Васильевич. – Всяк может заболеть, а заболеть – еще не значит умереть. – Иван Васильевич шутливо улыбнулся и добавил: – Не торопись, Феденька, дел у нас еще много не доделано.
– Сие, государь, – усмехнувшись, ответил Курицын, – для смерти не отсрочка. Ну, да не беда, бессмертных ведь нет, так уж природой положено для всего живого, а дел всех государевых, хоть и бессмертным будь, все равно не переделаешь!..
– Так природой-то положено, – печально ответил государь. – Токмо, Феденька, дружбой человеческой тоже положено о друзьях грустить. – Государь нагнулся и поцеловал в лоб своего дьяка: – Федор Василич, не устал ты? Может, мы с тобой в другой раз побаим?
– Нет, государь, седни побаим. Нужно мне с тобой баить, и, чую, тобе со мной тоже нужно, пока мысли мои еще ясны. В тяжелые времена яз ухожу от тобя, государь. И пока жив, все еще хочу на пользу послужить.
– Дела пошли, Феденька, у нас – и смех и грех! – улыбаясь, проговорил Иван Васильевич. – У Троице-Сергиевой обители монахи, сказывал мне сын Василий – на его глазах все случилось, – запахали пустоши у озерецких мужиков, а те пришли с кольями, выбили монахов с пашни, которым ребра переломили, которым головы пробили, а келарю отцу Еремею все зубы начисто выбили, да ночью еще петуха красного пустили, овин монастырский подожгли…
Курицын слегка улыбнулся:
– Вот тобе, государь, и православные люди!
Государь сдвинул брови:
– Вестимо, православные! Помню, бабка Софья Витовтовна говаривала мне, еще отроку: «Богу молись, а попам и монахам не верь». А ведь она православной была. Но и яз кое-чему сам научился и к сему добавлю: «Мужики-то православные Богу истово молются, а когда им выгодно, и самого Бога с кашей съедят».
Курицын громко засмеялся:
– Истинно, государь, истинно! Съедят! Беспременно съедят и не токмо не подавятся, но даже и не поперхнутся! Чисто сие все изделают…
– А все же, Феденька, тревожит мя, как бы папа рымский и ляхи не стали бы слухи пущать, что, дескать, Русь за православную веру и за православные церкви в Литве борется, а у собя свои православные монастыри притесняет.
– Не страшно сие, государь, токмо с митрополитом по душе побай. Пообещай Иосифу волоцкому послабленье дать духовным. Укажи ему на Юрьев день. Монахи-то еще жадней и более хотят у собя закрепить холопов, чем того же хотят мирские вотчинники. А что до мужиков, то допусти их более к рукомеслу всякому, с того они сребрецом обзаведутся. Ведь не зря уж и топерь в деревнях бают: «Хлеба хватает нам токмо на прокорм, а обуваемся и одеваемся рукомеслом всяким да торгом». Токмо когда мужики наладят торг у собя изделиями своего рукомесла – горшечного, кирпичного, железного, будут делать сохи, вилы, косы, топоры, гвозди, серпы, ножи, котельные и меднолитейные изделия, кожевенные, валенки валять, телеги, сани, кадки и прочее строить, – то и богатеть начнут. Будут жить и без земли в достатке, как в городах живут черные люди, которые рукомеслом своим кормятся и все налоги государю платят серебром.
– Все сие ты, Федор Василич, верно сказываешь, токмо одно забываешь, что в сплетении дел хозяйственных, земельных, торговых и промысловых нужен и государев глаз хозяйский, а мы с тобой не вечны, и нужно нам после собя достойных наследников оставить, особливо мне как государю, а у меня надежных наследников нет. Может, был бы горазд для сего мой первый сын, Иван Иваныч, да Господь его взял. Царство ему Небесное! Митрий не в отца, а в свою мать, которая много высокоумничает, как ты сам ведаешь, а государевых дел не разумеет и сыну помочь ни в чем не может. Есть еще у меня сын Василий. Сей в делах хитрей, токмо одной хитрости мало – надобно разум большой иметь и ведать, когда, пошто и какую хитрость применять, а тем паче в больших государевых делах и в делах с иноземными державами. Надобно нам с тобой много подумать о крепкой боярской думе для государя, о крепких и дельных дьяках и подобрать умелых и верных воевод. Наметить такого митрополита и других духовных советников, которые могли бы твердой рукой править церковью и вовремя подать полезные советы государю. Яз люблю внука Димитрия, яко и ты, – ласковый он, душой чист, книжен, но в делах житейских слаб, а кроток так, что могут его мухи залягать… – Иван Васильевич горестно вздохнул и добавил: – Жаль мне его, погибнет он, яко хрупкий цветок полевой…
– Мы с тобой, Иван Василич, много разумеем инако, чем церковь православная; от сего, мыслю, наиглавные трудности дел наших, – молвил Курицын.
– Но, Федор Василич, народ и церковь злей восстанут против нашего разумения веры, чем против латыньской ереси и магометова поганства, – сурово молвил Иван Васильевич. – Нам же спорить с народом нельзя, не то распри народные и церковные такую смуту посеять могут, что все враги наши на смуте сей, яко на победных конях, въедут на Русь, разорят, сокрушат государство наше, которое с трудом и усилием великим отцы наши, деды и прадеды воздвигали, да и мы сами по мере сил своих ныне крепим.
– При нас, государь, – можно бы еще сие преодолеть, – заметил Курицын, – но при двух твоих наследниках престола от еретиков и от греческой веры может случиться то, о чем ты пророчишь. Посему яз с тобой даже и на большее согласен, сиречь на наше отступление от нашего разумения веры. Чаю яз, как и ты сам, когда Русь спасена будет от смуты и гибели, при наших внуках или правнуках, при новом мудром государе может наше разумение веры восторжествовать, победив народную темноту.
– Верно, Федор Василич. Верно ты, друг мой, все рассудил. Вся трудность в наследниках и в распрях с церковью, а не в хозяйстве. Смуты же пойдут на Руси – распадется она. А яз, Феденька, далеко не успел все нужное сотворить. И Киева, и Смоленска Руси не вернул, а впредь нужно и все русские земли воссоединить, все, которые лежат от Устьюга и Вологды до побережий Студеного и Варяжского морей, и те земли и степи, которые от нас на полдень лежат, до устья Дуная и до самого Крыма, и старорусскую Волынскую землю, и иные земли, которые еще за Литвой и Польшей остались, и многие еще земли, которые лежат меж Волгой и Камой и Каменным поясом, а также и земли, которые идут от Нижнего города по левому берегу Волги до самого Хвалынского моря. Когда же Русь сего достигнет, то сможет все свои рубежи сомкнуть с немецкими и фряжскими государствами на всем западе и торговать с ними из своих рук, а не через Ганзу.
Государь замолчал. Молчал и Курицын. Разногласий у них ни в чем не было. Вдруг руки государя стали дрожать.
– Все мы решили, Феденька, – заговорил он с волнением. – Токмо о наследнике не решили, а придется, Феденька, нам с тобой по живому сердцу собя ножом резать.
Курицын побледнел и прошептал:
– Так, выходит, Василья на пресол сажать?!
Федор Васильевич беззвучно всхлипнул и добавил:
– Ведь Митенька-то наш не сможет тобе, государь, норовить… Такая уж природа его, как ты верно сказывал.
Успокоившись, он сказал:
– Друг и государь мой, Иван Василич, надобно, чтоб у руля государева корабля истинные сыны отечества были из верных тобе бояр, воевод и дьяков, и служили бы они отечеству, как мы сами с тобой Руси служили и яко Михайла Плещеев служил, и преемнику бы твоему на сем крест целовали. Токмо все сие хоронить надоть в великой тайне.
– Сие первее всего, – подтвердил государь. – Ну, прости, Федор Василич, утомил яз тя, ухожу, но о своем завещании с тобой буду советоваться. Еще наведаюсь. Будь здрав…
Простившись с дьяком Курицыным, Иван Васильевич вернулся к себе. Войдя быстро в свой покой, государь заметил, что сын Василий, сидевший за столом, смутился, быстро схватил со стола одну из грамот, бросил ее в ящик и задвинул его.
– Не спеши, Василий, – сказал резко государь, – после моей смерти все пересмотришь!
Василий Иванович хотел было спрятать и другие грамоты, но не решился.
Иван Васильевич, не говоря ни слова, вышел, а Саввушка остался возле стола.
Василий Иванович очень хотел спрятать одну важную грамоту, читанную им при входе отца, но не решался сделать этого. Он протянул было руку к нужной бумаге, но быстро отдернул ее назад, увидев перед собой обнаженный кончар с широким, обоюдоостро отточенным лезвием. Он злобно крикнул Саввушке:
