В дверь заглянул проводник:
— Шейди-Хилл, следующая Шейди-Хилл.
— Сейчас, — приказала она, — вы пойдете впереди меня.
Мистер Уоткинс вдруг проснулся, надел пальто и шляпу и улыбнулся миссис Комптон, которая с материнской заботливостью собирала свои пожитки. Они направились к двери. Блейк пошел за ними, но никто на них не заговорил с ним и не заметил женщины у него за спиной. Проводник оставил дверь открытой, и Блейк увидел на чуть освещенной площадке следующего вагона своих соседей, тоже опоздавших на экспресс, — устало я терпеливо ожидали они конца путешествия. Блейк задрал голову, чтобы увидеть стоящий на отшибе заброшенный дом и прибитую к дереву табличку «ВХОД ВОСПРЕЩЕН» и дальше за ними цистерны с нефтью. Бетонные опоры моста промелькнули так близко от двери, что Блейк мог до них дотронуться. Он увидел первый фонарный столб на платформе и черную с золотом надпись «Шейди-Хилл», маленькую лужайку и клумбу, посаженную Ассоциацией развития, стоянку такси и старенькое здание станции. Снова шел дождь, проливной. Блейк слышал плеск воды, видел свет, отраженный в лужах и блестящем асфальте, и вдруг в праздном шуме падающих капель ему почудилась иллюзия убежища, столь странная и зыбкая, что он едва ли мог объяснить, как она возникла.
Блейк спустился по ступеням, женщина шла следом. Десяток машин с включенными моторами ждали возле станции. Из вагонов выходили люди — Блейк знал почти всех, — но никто не предложил подвезти его. Поодиночке или парами они спешили укрыться от дождя под навесом платформы, откуда к ним взывали гудки автомобилей. Настало время возвращаться домой, время ужинать, время выпивать, время любить. Блейк видел огни на холме, при свете которых купали детей, мыли посуду, жарили мясо, — огни светили сквозь пелену дождя. Главы семейств один за другим исчезали в машинах, пока их не осталось четверо. Потом двое сели в единственное на весь поселок такси. Минуту спустя уехал и третий — его жена немного опоздала.
— Прости, милый, — нежно сказала она. — У нас все часы в доме отстают.
Последний оставшийся пассажир взглянул на часы, взглянул на дождь и ступил в его полосу, а Блейк смотрел ему вслед и будто прощался с ним, но не так, как прощаются с друзьями после вечеринки, а так, как прощаются перед непрошеным, но неминуемым расставанием с самым дорогим в жизни. Пассажир пересек стоянку такси, свернул на пешеходную дорожку, и шаги его стихли. На станции зазвонил телефон. Он звонил гулко, протяжно, но при этом печально и безнадежно. Кто-то хотел узнать о следующем поезде га Олбани, но мистер Флэнаген, начальник станции, ушел домой еще час назад. Перед уходом он зажег на станции все огни. И теперь они светили в пустом зале ожидания. Горели под жестяными колпаками вдоль платформы — тусклым, бесцельным, печальным светом. Освещали гавайскую танцовщицу, парочку с бокалами вина, резиновые подметки.
— Никогда здесь не была. — Она огляделась. — Я думала, тут все по-другому. Вот уж не представляла, что здесь так убого. Отойдем от света. Идите сюда.
У Блейка подкашивались ноги. Он совсем обессилел.
— Пошли, — велела она.
В стороне от станции виднелись угольный склад, сарай и маленький залив, где мясник, булочник и владелец станции обслуживания держали свои лодки, с которых по воскресеньям удили рыбу; под тяжестью дождя лодки осели и накренились. Подойдя к складу, Блейк заметил на земле какое-то шевеление, кто-то тихонько скребся, и тут он увидел крысу: высунув голову из бумажного пакета, она смотрела на него. Крыса схватила пакет зубами и потащила в трубу.
— Стойте, — опять позвала эта женщина. — Повернитесь. Мне бы надо пожалеть вас. У вас такое несчастное лицо. Но вы не знаете, что вынесла я. Я боюсь дневного света. Боюсь, что на меня свалится небо. Жалкая трусишка. Я обретаю душевный покой, только когда становится темно. И все равно я лучше вас. И все равно мне снятся порой чудные сны. Мне снятся пикники и царствие небесное, братство всех людей на земле и замки в лунном свете, речные берега, поросшие ивой, чужестранные города. К тому же о любви я знаю больше вас.
С темной реки донесся гул подвесного мотора; этот звук, медленно плывущий над темной водой, пробудил в Блейке такие ясные, милые воспоминания об ушедших летних днях, о былых развлечениях, что он почувствовал, как у него по спине побежали мурашки, и вспомнились вдруг почему-то ночь в горах, поющие дети.
— Они и не думали меня лечить, — снова заговорила она. — Они…
Голос ее потонул в грохоте приближающегося поезда, но она продолжала говорить. У Блейка зазвенело в ушах; замелькали окна, в окнах — люди: они спали, ели, пили, что-то читали. Поезд отъехал за мост, шум его стал стихать, и тут Блейк услышал ее крик.
— На колени! На колени! Делайте, что говорю. На колени!
Он стал на колени, опустил голову.
— Вот так, — продолжала она. — Делайте, как я велю, и я не причиню вам зла, мне вовсе не хочется причинять вам зло, я хочу помочь вам, но, когда я вижу ваше лицо, мне порой кажется, что я не сумею помочь вам. Иногда мне кажется, будь я здоровой, доброй, любящей — во много раз лучше, чем я есть, — да при всем при этом юной и красивой, и укажи я вам путь истинный, вы бы и внимания на меня не обратили. О, я лучше вас, лучше вас и не стану попусту тратить свою жизнь или коверкать ее, как вы. Лицом в грязь. Лицом в грязь! Делайте, как я велю. Лицом в грязь.
Он упал ничком. Уголь царапал ему лицо. Распластавшись на земле, он плакал.
— Теперь мне лучше, — сказала она. — Теперь я могу отмыть от вас руки, отмыть руки от всего этого, потому что во мне есть теперь разум и доброта, я обрела их вновь и могу ими пользоваться. Могу отмыть руки…
Блейк услышал звук ее шагов по булыжнику, шаги удалялись. На платформе они зазвучали резче. А потом все тише и тише. Блейк поднял голову. Спускаясь по деревянным ступеням моста, она переходила на другую платформу; там в тусклом свете ее фигура казалась маленькой, незначительной и безобидной. Блейк приподнялся, озираясь с опаской, и вдруг понял: она уже забыла о нем, она совершила то, что задумала, и теперь он в безопасности. Блейк встал, поднял с земли упавшую шляпу и пошел домой.
СЕНТ-ДЖЕЙМСКИЙ АВТОБУС
Автобус, доставляющий учеников и учениц в Сент-джеймскую протестантскую епископальную школу, отходит в восемь часов утра от угла Парк-авеню, в районе Шестидесятых улиц. В такую рань иные родители, отводящие детей на остановку, еще не выспались и не успели выпить кофе; зато, если небо ясное, это лучшее время дня: солнечные лучи совсем по-особенному освещают город, и в воздухе разлита бодрящая свежесть. В этот час кухарки и швейцары прогуливают собак, а привратницы старательно, с мылом отмывают резиновые коврики у порога. Однажды родители и дети видели, как брел восвояси гуляка в смокинге, вывалявшийся в опилках, вообще же следы ночной жизни в эту пору — редкость.
Осенью, когда начались занятия, на этой остановке ждали школьного автобуса пять учеников, все — обитатели здешнего квартала многоквартирных домов, построенных из светлого камня. Две девочки — Луиза и Эмили Шеридан — были новенькие. Еще трое — мальчик по фамилии Прюит, Кэтрин Брюс и малышка Армстронг — ездили автобусом Сент-джеймской школы и в прошлом году.
Мистер Прюит отводил сына к остановке на углу каждое утро. Они были в костюмах от одного портного и оба, здороваясь с дамами, слегка прикасались к шляпе. Кэтрин Брюс, уже не такая маленькая, могла бы дойти до остановки одна, но она была близорука, и потому ее провожал отец, а когда он отлучался из города по делам, ее приводила горничная. Первая жена Стивена Брюса, мать Кэтрин, умерла, и он, не в пример многим отцам, был на редкость внимателен к дочери. Кэтрин была рослая, крупная девочка, но он ласково держал ее за руку, переводил через улицу и, стоя на углу, бывало, обнимал ее за плечи. От второго брака у него детей не было. Миссис Армстронг отводила дочь на автобусную остановку только в тех случаях, когда не удавалось послать горничную или кухарку. Миссис Шеридан, как и миссис Армстронг, передоверяла эту обязанность горничной, но не так часто. По крайней мере три раза в неделю она приходила на угол с дочерьми и со старым шотландским терьером на поводке.
Сент-джеймская школа невелика, и родители, стоя на углу в ожидании автобуса, доверительно беседовали. Мистер Брюс был знаком с зятем мистера Прюита и приходился троюродным братом женщине, с которой миссис Армстронг в школьные годы делила комнату в пансионе. У миссис Шеридан и мистера Прюита нашлись общие друзья.
— Вчера вечером мы виделись с вашими друзьями, — сказал однажды утром мистер Прюит. — Вы ведь знаете Марчисонов?
— О да, да, — сказала миссис Шеридан.
Она никогда не довольствовалась простым утвердительным ответом, но всегда говорила «О да, да» или «Да-да-да».
