веселье сочетаются с террором.
Безусловно, образ машин в частушках и других текстах не может быть сведен исключительно к метафоре отношений между режимом и колхозниками, однако в контексте параллельной мифологизации статуса машины и статуса власти кажется логичным указать на связь между этими двумя мотивами. Частушечные трактора и молотилки дисциплинируют граждан новой страны, подобно фукианским агентам власти, которые ведут наблюдение за своими подопечными постоянно, даже когда их присутствие незримо — именно когда их присутствие незримо, когда веселящиеся колхозники берут функцию надзора на себя. Они напоминают самим себе о том, что невиданные доселе машины где-то рядом, и охотно посмеиваются над тем, что во многом уступают мощным механизмам. Помимо этой роли у машин на идеальных частушечных полях есть еще одна важная функция: они могут накормить и дать отдых от тяжелого труда, развеселить и принести счастье. Смех и веселье, приветствующие их приход в сельский быт, есть знак безоговорочного признания этой высшей задачи тракторов и комбайнов как вестников лучшего завтра — если, конечно, люди будут жить так, чтобы у них не возникало разногласий с машинами.
Наряду с рассмотренными выше образами новой власти в советской деревне — газетами, радио и машинами на полях, — популярным мотивом сталинских частушек было все, что связано с электричеством:
Век сидели при лучине,
Век палили керосин,
При родной советской власти
С электричеством форсим.
Мне любовь свою вечор
Изъяснил Степан-монтер:
Жизнь твою я сирую
Электрифицирую.
Ох, лампада, ох, свеча
Вам конец приходит,
Значит лампа Ильича
Всех на свет выводит.
Безусловно, электричество — свет, вдруг переставший быть символом и вошедший в повседневность, — было центральным мотивом современного прометеевского мифа не только в России[876]. Особенностью России, однако, была не только метафорическая, но прямая взаимосвязь между планом электрификации и наступлением новой власти[877]. Илана Гомель заметила, что советский «новый человек» должен был быть воплощением, с одной стороны, обыденного, а с другой — возвышенного[878]. Многочисленные частушки на тему электричества в быту подтверждают эту мысль. Частушечный язык и здесь привычно неловок: «Степан-монтер» настолько проникся важностью своего дела, что говорит о любви не иначе как профессиональными оборотами, а идиоматическое «вывести на свет», близость которого с менее лестным для слуха «вывести на чистую воду» делает его употребление в данном контексте еще более комичным, воспринимается буквально, как повод для праздника. Таким образом, обыденное и возвышенное сочетаются в превращении электрической лампочки в образ народного творчества. При этом источник и у обыденного, и у возвышенного один: новая власть.
Выходящее за пределы здравого смысла восхваление власти как единственно возможного источника всего жизненно необходимого было не раз обыграно в анекдотах застойных времен («Пришла зима, настало лето — спасибо партии за это»). Но создавался этот механизм производства подобных нарративов в первые советские десятилетия, и для успеха проекта было важно, чтобы все основные символические и буквальные дары власти народу были зафиксированы во всех без исключения сферах жизни. Говоря нарочито неграмотным, простонародным языком о себе и о своей жизни, которая волшебным образом преобразилась благодаря всезнающей и заботливой власти, авторы и исполнители частушек тем самым утверждают именно это повсеместное и абсолютное присутствие даров власти, которые не только делают жизнь людей более комфортной и счастливой, но и определяют саму форму и стиль выражения чувств людей по отношению друг к другу и к окружающему миру. Вопрос стиля имеет принципиальное значение для рассмотрения функции смешного в сталинизме, и нам представляется, что наиболее полно раскрыть его важность можно именно в контексте анализа механизма дарения.
Идеальные, правильные субъекты власти могли и должны были не просто испытывать бесконечную благодарность к абсолютной власти — они должны были ее выражать. Это выражение не сводилось к таким явным проявлениям восторженной покорности, как газетные заголовки, лозунги, телеграммы и праздничные марши. Выражение благодарности было не менее важно в тех случаях, где оно утверждало себя не прямо, а косвенно — в стиле или тематике. Именно в этих случаях генерировался коллективный дискурс сталинизма, и именно в таком свете следует рассматривать сталинские жанры смешного, включая частушки.
Выше уже было указано на общие характеристики советских частушек как смехового жанра: традиционно противоречивые, зачастую гротескные образы, утрированно неправильный язык в сочетании с «политически корректными» оборотами. Эта образная и стилистическая гротескность, размноженная в сотнях одноплановых текстов, представляет собой важный элемент «языка благодарности», часто игнорируемый исследователями культурных практик сталинизма. Так, Джеффри Брукс, на наш взгляд, не уделяет достаточного внимания тому, что на политически важную миссию выражения благодарности верховной власти призываются на первый взгляд наименее подходящие для этого жанры. Дополнить анализ Брукса можно, взяв за отправную точку упомянутую самим исследователем теорию дара, разработанную Марселем Моссом[879]. На Мосса ссылается и Ролан Барт, указывая на то, что фактором, определяющим особое положение литературного письма в государстве, является подспудное признание права владеющих литературным стилем нарушить установленные структуры языка, выходить за пределы языковых и стилистических норм, употреблять язык в формах и для целей, неведомых другим, — что сближает литературное письмо с шаманством и вызывает благоговение или страх у тех, кому этот язык недоступен[880]. Учитывая близость частушек к фольклорным практикам заклинаний, равно как и характерную противоречивость и гротескность образов, логично предположить, что этот жанр еще более близок к практикам языкового шаманства, чем собственно литературное письмо. Принятие исключительно тем и образов, исходящих от государственной власти, за основу новых частушек становится таким образом частью обмена дарами: за чудеса новой жизни, примером которых служит электричество, признательные граждане платят, передавая на службу власти тот самый жанр, который традиционно ассоциировался с выходом за пределы санкционированного языкового поведения. В новом обществе способность совершать чудеса, в языке или на практике, принадлежит только тем, кто дарит людям электричество, радио и газеты. А поскольку жанр частушек не может оставаться без смехового заряда, нужно только поменять объект смеха — с внешнего на внутренний, так что теперь смеяться нужно над собой, неловко пытающимися объясниться в любви терминами электрификации и с детской наивностью принимающими свет в доме как божественный дар.
Безусловно, символическое возвышение, или сакрализация, практик власти характерно не только для сталинизма. Анализируя философско-теологические труды Вальтера Беньямина, Джорджио Агамбен говорит о профанации, или об «обращении в мирское», как о практике возвращения предметов материального мира и образов из сферы сакральной (религиозной или политической) в сферу повседневности
