Шекспир сделал, правда, все, что мог для того, чтобы сгладить невыгодное впечатление, производимое образом действий Постума. Задолго до того, как ему становится известно, что Иахимо обманул его, он раскаивается в своем злодеянии, в горьких словах ропщет на то, что Пизанио (как он думает) исполнил его приказание, и в самых сильных выражениях превозносит Имоджену. Он говорит (V, 4):
За жизнь жены возьмите жизнь мою.
Она не так ценна, но все же жизнь.
...Не всякую монету
По весу ценят: часто сходит с рук
И легкая, когда на ней есть штемпель.
Он налагает на себя самую тяжкую кару. Присоединившись к римскому войску, он отправляется в Англию, затем, скрывая свое имя и переодевшись крестьянином, сражается против римлян, и никто другой, как он, останавливает вместе с Белларием и королевскими сыновьями бегство британцев, освобождает взятого уже в плен Цимбелина, выигрывает битву и спасает королевство. Совершив все это, он вновь надевает на себя римское платье для того, чтобы его соотечественники, спасителем которых он только что перед тем явился, закололи его теперь, как врага. Его берут в плен, приводят к королю, и все разъясняется.
В его образе действий с того момента, как он вновь попадает на английскую почву, чувствуется более высокопарный и экзальтированный идеализм, чем мы привыкли встречать у Шекспира, - стремление к самобичеванию и искуплению. Но характер все же не является в наших глазах тем прекрасным целым, которое желал создать поэт. Он оставляет в нас впечатление не любимца богов, а человека, равно не знающего пределов и границ как в слепой страсти, так и в благородном чувстве раскаяния.
Иное дело Имоджена. Здесь достигнуто совершенство. Это самый пленительный, самый драгоценный из женских характеров, созданных Шекспиром, и самый богатый в то же время. До нее он изображал самых сердечных женщин Дездемону, Корделию, но тайну их природы можно было выразить в двух-трех словах. До нее он изображал гениальных женщин - Беатриче, Розалинду; Имоджена ничуть не гениальна, но все же она задумана и нарисована, как несравненная среди женщин. Мы видим ее в самых разнообразных обстоятельствах, и всюду она умеет найтись; мы видим, как судьба подвергает ее целому ряду испытаний все более и более жестоких, и она все их выдерживает, мало того, выдерживает их так, что ее восхитительные и возвышенные свойства все больше раскрываются и все ярче сияют при каждом искусе, которому они подвергается.
Мы сразу знакомимся с ее самообладанием по отношению к слабохарактерному, неистовствующему отцу и коварной, ядовитой мачехе. Глубокий запас нежности, наполняющий ее душу, обнаруживается в ее прощании с Постумом, в страсти, заставляющей ее мучиться тем, что она не могла подарить ему еще лишнего поцелуя, и внушающей ей упрек Пизанио за то, что он ушел с берега, прежде чем образ Постума скрылся за горизонтом. Во время его отсутствия все ее мысли постоянно заняты им. С твердостью отражает она атаку неуклюжего жениха, Клотена. Затем мы видим ее лицом к лицу с Иахимо, которого сначала она принимает радушно, потом мгновенно догадывается о его намерениях, когда он начинает дурно отзываться о Постуме, затем снова принимает тон царственного достоинства, когда он объясняет, что прежняя его речь слишком смелая шутка, которую он позволил себе.
Затем идут сцены, когда она засыпает, когда она покоится сном, между тем как Иахимо описывает нам пленительную чистоту ее существа, когда она получает письмо от Постума, когда она стоит перед лицом неминуемой смерти, очаровательная сцена, когда она является к своим братьям, летаргия с полным ужаса пробуждением возле мнимого трупа Постума, проклятия, которыми она осыпает Пизанио, как предполагаемого убийцу, наконец, момент встречи - все эти сцены, представляющие собой жемчужины в искусстве Шекспира, драгоценнейшие алмазы в диадеме, блистающей на его челе, сцены, никем и нигде не превзойденные в поэзии всех стран мира.
Он изображает ее рожденной для счастья, но рано привыкшей страдать, поэтому твердой и спокойной. Когда Постума осуждают на изгнание, она покоряется необходимости разлуки; она будет жить воспоминанием о нем. Все жалеют ее; сама она почти не ропщет.
Она не желает зла своим врагам; под конец, когда приносят весть о том, что умерла злодейка королева, она, ради отца, сожалеет о ней, не подозревая, что только эта смерть, смерть отравительницы спасла жизнь ее отцу.
В одном только отношении проявляет она страстность, в чувстве своем к Постуму. Прощаясь с ним, она говорит (I, 1):
Ты должен ехать, я останусь здесь
Всегдашней целью взоров раздраженных.
Останется одно мне утешенье,
Что мир хранит сокровище мое,
Чтоб возвратить ко мне.
На его прощальный привет она отвечает такими словами:
О, не спеши! Когда б ты уезжал
Лишь на прогулку получасовую,
Так коротко мы верно б не прощались.
Он ушел, и она восклицает:
Таких тяжелых мук, как эта,
У смерти нет!
Бранные слова отца она выслушивает равнодушно:
Не сокрушайте, государь, себя
Досадою; она меня не тронет.
Под игом скорби тяжкой и глубокой
Исчез мой страх.
Она отвечает ему лишь восторженным отзывом о Постуме:
Он стоит каждой женщины и, верно,
Меня собой далеко превосходит.
Но страсть ее возрастает после отъезда Постума. Имоджена завидует платку, который он целовал; она печалится о том, что не могла следить взорами за кораблем, на котором он уехал. Она напрягала бы глазные нервы, пока они не разорвались бы. И ей пришлось расстаться с милым, когда ей надо еще было сказать ему столько дорогих вещей: как она будет думать о нем и его просит думать о ней три раза в день, в известный час, как она просит его поклясться, что он не променяет ее на итальянских женщин. Он ушел, прежде чем она успела дать ему прощальный поцелуй в промежутке между двух волшебных слов.
У нее нет честолюбия. Она рада была бы отдать свой княжеский сан за идиллическое счастье в сельском уединении, по какому сам Шекспир теперь томится. Когда Постум простился с ней, она восклицает (I, 1):
...О, когда бы
Отец мой был пастух, а Леонат
Соседа сын!
Иными словами, она желает себе доли, достающейся в удел королевской дочери Пердите и королевскому сыну Флоризелю в "Зимней сказке". В сцене перед появлением Иахимо она говорит в том же духе (I, 6):
Блаженны те, хотя и в низкой доле,
Чьи скромные сбываются желанья
На радость им!
И когда затем Иахимо (маленький Яго) является к ней и начинает чернить перед ней Постума, подобно тому, как вскоре он будет перед Постумом чернить ее, насколько расходятся тогда ее действия с действиями Постума! Она побледнела при входе иностранца. Побледнела только потому, что Пизанио доложил ей о приезде дворянина из Рима с письмом от мужа. Намеки Иахимо на легкомысленное увлечение Постума итальянками встречают с ее стороны лишь такой ответ:
Уж не забыл ли муж мой Британию?
Но когда он принимается расписывать с самоуслаждением распутную жизнь Постума, мало того - осмеливается предложить самого себя как средство отомстить неверному, у нее вырывается один лишь крик:
Эй, Пизанио!
Она зовет слугу; она окончательно разделалась с этим итальянцем. Даже когда она ничего не говорит, она наполняет собою сцену, например, когда лежит в постели в своей спальне, когда читает, лежа в постели, когда отсылает свою прислужницу, закрывает книгу и засыпает. Как верно передал Шекспир атмосферу непорочности в этой спальне уже одними влюбленными словами, вложенными им в уста Иахимо (II, 2):
...О Цитера,
Как можешь ты свое украсить ложе!
Ты - лилия, белее всех покровов!
Могу ль тебя коснуться поцелуем,
Одним лишь поцелуем? Вы, рубины
Небесные, как нежно вы сомкнулись!
Все здесь ее дыханья ароматом
Наполнено.
По всей вероятности, именно эта сцена, подавляющее впечатление, исходящее из самой комнаты, обитаемой избранным женским существом, притягательная сила почти мистического свойства, присущая непорочности в союзе с красотой, - составляет подкладку восторженного упоения, которое ощущает Фауст у Гете, когда входит с Мефистофелем в комнату Гретхен. Иахимо - это влюбленный Фауст и злобный Мефистофель в одном лице. Вопреки различию ситуаций, не может быть сомнения в том, то здесь имело место воздействие одного поэта на другого.
Как бы в восторге перед этим редким созданием Шекспир вновь становится теперь лириком. Через всю пьесу проходит взрыв лирики как благоговейная дань Имоджене. В первый раз в утренней песне Клотена "Чу! Жаворонка песнь звучит, и Феб уж в путь готов" и позднее, когда ее братья, думая, что она умерла, поют над нею свой гимн.
Шекспир впервые показывает ее нам забывшей всякую сдержанность в разговоре с Клотеном. Это в той сцене, где принц осмеливается отзываться в оскорбительных выражениях о ее супруге, имеет дерзость назвать его рабом, нищим, вскормленным крохами двора, мальчишкой, служащим на посылках из-за одежды и пищи и т. д. Тогда она разражается потоком слов таких необузданных, какие обыкновенно произносятся только мужчинами, и таких грубых, что они едва ли уступают словам Клотена:
