Грет ушла на самый дальний конец пляжа, к нагромождению ржаво-коричневых базальтовых глыб у мыса Рек-Пойнт; она отлично знала, как пробраться по этим скалам на самую высокую точку, в такое место, куда больше никто не придет. Сидя там на прибитой ветром траве и глядя на волны, лижущие островок Рек-Рок и тот риф, который папа называл Рикрэк, и уносящиеся вдаль, к горизонту, можно было представить себе, что и сама плывешь вместе с волнами все дальше и дальше…
Что это по крайней мере вполне возможно. "Однако сегодня нет решительно никакой возможности остаться в одиночестве!" — сердито подумала Грет. Вон, в траве валяется жестянка из-под пива; дурацкий обрывок синтетической оранжевой ленты привязан к палке, воткнутой неведомым "покорителем вершин" на самом видном месте; вертолет береговой охраны крутится и гудит над морем, летая вдоль пляжа до Бретон-Хэд и обратно.
Никто не любит, когда другие хотят остаться в одиночестве. Приходится с этим мириться или же, напротив, решительно разделываться, отбрасывая в сторону весь этот ненужный хлам, чепуху, тривиальность — Дэвида, летнюю сессию, бабушку, то, что о тебе думают другие, и самих других людей. Приходится просто от них уходить. Далеко-далеко. Но теперь это становится делать все труднее; а раньше было легко — легко уйти, но очень трудно вернуться назад; а сейчас почему-то гораздо труднее уходить, и она уже не может уйти далеко-далеко.
И не может долго-долго сидеть здесь, глядеть на океан и думать о глупом Дэвиде и о том, для чего там эта палка и почему бабушка так посмотрела на ее ногти, что в них такого особенного? "Что это со мной происходит? — думала Грет. — Неужели я теперь всегда буду такой?
Буду не на океан смотреть, а замечать дурацкие банки из-под пива?" Она встала, сердясь на себя, и, прицелившись, как следует поддала пивную банку ногой; банка, описав невысокую дугу, мгновенно исчезла — нырнула в воду и больше уж не показывалась. Грет повернулась и полезла на самую вершину; там, встав коленями на влажные сочные листья папоротника, она выдернула из земли палку с куском нелепой оранжевой ленты и зашвырнула ее как можно дальше; она видела, как палка упала в заросли папоротника и еще каких-то высоких трав на южном склоне, которые благополучно и бесследно поглотили этот "след цивилизации". Выдирая палку из земли, Грет немного содрала кожу на руке и от боли оскалилась, точно разозлившийся шимпанзе, зубами чувствуя, какой холодный дует ветер. Океан на уровне ее глаз лежал серой плоской громадой; он тут же как бы принял ее в себя. И ничто ей больше не мешало.
Она с наслаждением сосала ободранный сустав, зубы наконец согрелись, и она думала: моя душа сейчас шириной в десять тысяч миль и невероятно глубока, хотя этого и не видно глазом. Она сейчас такая же огромная, как этот океан, даже больше океана, ибо ВКЛЮЧАЕТ его в себя, и ее нельзя, невозможно загнать в узкие рамки мыслей о каких-то банках из-под пива, о грязных ногтях! Ее нужно вытаскивать наружу огромными порциями, но владеть ею не может никто: в ней можно запросто утонуть, а она даже этого не заметит…
* * *
"Господи, сколько же мне лет! — думала в этот момент ее бабушка. — Это ж надо — приехать на побережье и даже не взглянуть на океан! Нет, это просто ужасно! Прямым ходом на задний двор, словно в жизни нет дела важнее, чем выдрать из земли проклятый плющ!
Словно пляж и море принадлежат только детям!" Чтобы подтвердить собственное право на океан, Рита отнесла отрубленные и оторванные клочья плюща в мусорный бак, старательно запихнув туда все, и некоторое время постояла, глядя на дюны, за которыми лежал Он. "Океан никуда от тебя не уйдет", — сказал бы Амори. Но Рита все же медлить не стала: она прошла через садовую калитку, пересекла занесенную песком Морскую дорогу и, сделав еще десяток шагов, между двумя увенчанными травами дюнами увидела наконец Тихий океан, раскинувшийся перед ней во всем своем великолепии. "Ну, здравствуй, старое серое чудовище! Ты, может, и не собираешься никуда уходить, зато я собираюсь…"
Теннисные туфли, чуть свободноватые для ее худощавых узких ступней, были уже полны песка. Хочется ли ей идти дальше, спуститься на пляж? Там всегда такой сильный ветер… Пока Рита колебалась, озираясь вокруг, она заметила чью-то голову, которая мелькала и подскакивала между дюнами над верхушками трав. Это Мэг возвращалась домой из магазина с покупками.
Мерно подскакивавшая черноволосая голова — точно голова старого мула, поднимавшегося по заросшему полынью склону ранчо… Когда это было? Того мула звали Старый Билл… И Мэг так на него похожа: идет и упрямо молчит… Рита спустилась к дороге и, по очереди приподняв сперва одну ногу, потом другую, вытряхнула из туфель песок и двинулась навстречу дочери.
— Как дела в "Хэмблтоне"?
— Как всегда, очень весело. И народу много, — сказала Мэг. — Правда, там действительно весело! Кстати, когда к нам приезжает эта… как-там-ее?
— Часам к двенадцати, кажется. — Рита вздохнула. — Я-то встала в пять, так что, пожалуй, пойду да немного прилягу, пока она действительно не заявилась. Надеюсь, она не будет сидеть здесь ЧАСАМИ?
— А кто она? И как ее все же зовут?
— Ох… черт побери… совсем забыла!
— Да нет, я просто хотела спросить: чем она занимается?
Рита тут же охотно сдалась, прекратив тщетные поиски забытого имени.
— Она помогает какому-то адъюнкт-профессору из университета, его имя я тоже совершенно не помню… в общем, она помогает ему писать книгу про Амори. По-моему, ему кто-то подсказал, что биография Амори будет выглядеть странновато, если он ни разу не возьмет интервью у его вдовы; хотя в действительности его, конечно же, интересуют только идеи самого Амори; мне кажется, он весь состоит из каких-то теорий; впрочем, все они нынче такие. Возможно, его до смерти раздражает даже мысль о реально существующих людях, хорошо знавших Амори, не говоря уж о том, чтобы с этими людьми побеседовать. Вот он и послал свою аспирантку в наш курятник.
— Чтобы ты не подала на него в суд?
— Ох, Мэг, ты ведь так не думаешь, правда?
— Конечно, думаю! Тоже мне сотрудничество! А потом в предисловии он в одной строке поблагодарит тебя за "поистине бесценную" помощь, свою жену и машинистку.
— Кстати, что за ужасные вещи ты мне рассказывала о госпоже Толстой?
— Она шесть раз от руки переписала "Войну и мир".
Но это, конечно, настоящий рекорд! "Война и мир", переписанные от руки шесть раз…
— Шепард!
— Что? Ты о чем?
— Она — Шепард. Эта девушка. Кажется, ее фамилия Шепард. Или что-то в этом роде.
— Чью бесценную помощь профессору как-его-там тоже будет "невозможно переоценить"… Впрочем, она ведь всего лишь аспирантка, верно? Так что ей крупно повезет, если ее имя он вообще упомянет в своем предисловии. Какую замечательную страховочную сеть они сплели, верно? И все основные узлы этой сети — женщины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
