Где-то что-то булькало и шипело. Кто-то спросил:
— Командир, ты жив?
Это штурман. Он уже выбрался из своей кабины через астролюк и сейчас заглядывал к нему. Корольков пришел в себя.
— Жив, — сказал он и тут же подумал: «Уж лучше бы не быть живым!»
Все в нем опустилось, оборвалось, словно он постарел на целую сотню лет. Тяжело, как чужую, поднял руку, отодвинул фонарь. Машина лежала на полянке, так непривычно и нелепо уткнувшись носом в податливый болотный грунт, что Корольков, закрыв глаза, отчаянно замотал головой: Нет! Нет! Нет!! Это все ему кажется, этого не было! Не было!! Ему мучительно хотелось проснуться сейчас и быть счастливым…
Острый запах бензина вонзился в мозг. В любую секунду могли от замыкания загореться электропровода, и тогда пожар, взрыв!
— Петросян! Кирилюк! — закричал Корольков, вылезая на крыло. — Вы живы?!
— Живы! — ответил Петросян. — Сейчас выберемся.
В ту же секунду странные блики заиграли вокруг. Засветился красным заревом мотор с погнутым винтом, засветилось крыло. Вспыхнула черная лужица под самолетом. Заметались оранжевые языки, забегали по кочковатой полянке длинные тени.
Штурман спрыгнул на землю:
— Пожа-а-ар!.. Горим!.. Бомбы взорвутся! Бежим скорей!
Корольков скользнул вниз. Не помня себя, рванул воротник гимнастерки с целлулоидным подворотничком. Он задыхался. Словно кто-то сжимал его горло железными пальцами. Пламя охватило центральную часть самолета.
— Петросян!.. Кирилюк!..
— Сейчас, идем!..
Вдоль опушки от кочки к кочке металась фигура штурмана. Левой рукой он поддерживал парашют, в правой сжимал планшет. «Зачем он? Бросил бы…»
Над головой с жутким воем пронесся бомбардировщик. Корольков бросился за штурманом. Пробежал шагов пять — увяз. Вылез, свернул в сторону. Сзади шумело пламя. Вот-вот взорвутся бомбы!
Лес будто ожил. В багровом отблеске, кривляясь, плясали сосны.
— Две тысячи литров бензина и тысяча пятьсот килограммов бомб…
Корольков в который раз повторял эти слова. В груди невыносимо жгло. Сорвал шлемофон с головы, бросил. Сзади по ногам колотился парашют. Подхватил его рукой, прижал.
— Две тысячи бензина и тысяча пятьсот…
Он уже догнал штурмана.
— Две тысячи бензина…
И в это время раздирающий душу крик:
— Помоги-и-те!!
Они остановились. Оба. Словно очнулись. В расширенных зрачках плясало пламя.
Бессвязно бормоча, Корольков торопливым движением расстегнул карабин парашюта. Наклонился, расстегнул другой, третий. Парашют упал в сухую прошлогоднюю траву. Рядом лег парашют штурмана.
— Помоги-и-и-те!!
И Корольков вспомнил: башня стрелка-радиста законтрена снаружи, и они не могут выбраться!..
— О-о-о! Что я наделал!..
Гудело пламя, трещали патроны в кабине штурмана. Черным столбом поднимался к небу дым. Сферическая башня радиста светилась оранжевым светом, и там, в ней, метались две фигуры…
Летчик и штурман подбежали к самолету одновременно. Корольков схватился руками за башню. Пальцы, не чувствуя боли, легко прошли сквозь расплавленный плексиглас…
Ни штурман, ни Корольков не услышали взрыва. Лишь на долю секунды что-то сверкнуло, и… время для них остановилось. Не было боли, не было страха, не было ничего… Гулкое эхо прокатилось по лесу, вернулось, снова прокатилось и замерло вдали. Накрапывал дождь, по-прежнему взлетали самолеты. Потом все стихло. Где-то пронзительно вскрикнула птица, где-то треснул сучок, и тихо журчала вода, наполняя большую воронку…
Утром недалеко от места катастрофы мы нашли два парашюта. Они лежали рядом, как родные братья…
Берлинская операция
В конце марта — начале апреля войска союзников подошли к Рейну. Хотя по решению Ялтинской конференции советская зона оккупации была определена далеко западнее столицы Германии, советское командование уже располагало данными о том, что союзники, так вяло развивавшие военные действия против немцев, сейчас намеревались взять Берлин.
Их не смущало то, что они находятся от него в 450 километрах, а советские войска уже на Одере и Нейсе — в 60–100 километрах. Зная о том, что гитлеровское руководство ищет пути тайного соглашения с ними, они не ждали особого сопротивления при своем продвижении на восток. Они знали, что против их восьмидесяти полнокровных дивизий стоят силы в три с лишним раза меньшие, в то время как против советских войск на Берлинском направлении было не меньше миллиона человек, десять тысяч орудий и минометов, тысяча пятьсот танков и самоходных орудий и свыше трех тысяч боевых самолетов, и в самом Берлине формировался двухсоттысячный гарнизон. А мощные оборонительные рубежи, начиная от Одера и кончая самим Берлином, представляли собой эшелонированную крепость, где каждая улица — дот, который можно взять, только расколупав его тяжелыми снарядами и бомбами. Союзники думали, что русским такой силищи не одолеть, и Берлин будет их.
А советское командование думало по-другому. Берлин должен быть взят, и за очень короткий срок! А как его взять, если ушедшие на запад армии оторвались от своих тылов и баз снабжений, если не хватает танков, горючего, пушек, боеприпасов и если наша авиация застряла на раскисших аэродромах. И если все это, вместе взятое, ставило соотношение сил не в нашу пользу?
Надо было свершить второе чудо! И чудо начало свершаться. По ночам мимо нас громыхали орудия тяжелых калибров, лязгали гусеницами колонны танков, и нескончаемым потоком шли, шли, шли машины, крытые брезентом. По железной дороге один за одним двигались эшелоны, замаскированные лесом, сеном, под которым прятались пушки, танки, тягачи, боеприпасы.
Мы все это видели, мы все это слышали. Нам было и радостно, и больно. Ранняя весна растопила снег, но не совсем. Летное поле все в чернеющих плешинах. Летать надо, летать! Бить ненавистного врага! А мы не можем: раскис аэродром! Да какой аэродром — случайное поле! Лужайка, лесная поляна с разбросанными тут и там болотистыми топями.
Но фронт, обстановка требовали, и мы летали.
Бежит машина темной ночью. Ревут моторы. Впереди маячит подвешенный к сосне фонарик, а ты весь в ожидании, если отклонишься чуть-чуть от идеальной прямой — влетишь в трясину. Скоростной капот! Машина, споткнувшись, встанет на нос, опрокинется на спину, и тогда летчику не выбраться. Будет он висеть на привязных ремнях вниз головой, и на него польется бензин… Это в худшем случае. В лучшем — самолет взорвется… Смерть без мучений. Это мы знали. Но в самих нас где-то что-то «заело», что-то «сработало», выключив начисто свойственное человеку чувство самосохранения. Столько накипело, столько накопилось. Бить врага, бить! В его же собственной берлоге!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
