В щедринских очерках «За рубежом», связанных в жанровом отношении с текстом Достоевского, наличие aversa характеризует как Европу, так и Россию, которые олицетворяются, соответственно, «бонапартистами» и «мальчиком без штанов». В случае «бонапартиста» речь идет о «декольте» особого кроя («нравственное декольте и спереди, и сзади»), в случае русского – о «бесштанности», «голозадости», таким образом, Салтыков проводит различие между европейским и русским «телами» только в сфере означения. В сюжете вставной пьесы о «мальчике в штанах» и «мальчике без штанов» отсутствие штанов у русского «постреленка» имеет двоякий смысл: это «обнажение язв и пороков» России, но и демонстрация Европе телесных подробностей, которая (как в известной частушке) представляется демонстратору весьма острой шуткой [Салтыков: 35–44].
Разновидностью противопоставления России Европе является ироническое уподобление России Востоку (Китаю преимущественно), а русских – китайцам или татарам. Применительно к нашей теме показательно стихотворение А.К. Толстого «Сидит под балдахином…», «китайский» колорит которого откровенно условен:
Китайцы все присели,Задами потрясли <… >И приказал он высечьНемедля весь совет.
[Толстой 1984: 342]
Аллегорические «китайцы» используют в качестве мыслительного аппарата часть тела, противопоставленную голове («задами потрясли» – ср. «пораскинули мозгами»). Аллегорический «главный мандарин», руководствуясь той же «азиатской логикой», в качестве не то поощрения, не то стимуляции интеллектуальной деятельности «мандаринов», не то ради подтверждения верности их вердикта, приказывает воздействовать на те же части чиновных тел. Оппозиция, заданная подразумеваемой, хотя и не использованной рифменной парой, здесь накладывается на семантическую оппозицию «Европа – Азия», вторая часть рифменного клише окончательно приобретает азиатский колорит (ср. выше цитату из статьи Синявского)7.
В этом отношении весьма примечателен знаменитый каламбур П.Н. Милюкова, предложившего вместо термина «Евразия» использовать слово «Азиопа». В милюковском неологизме комически сталкиваются «логическая» аргументация (корень, характеризующий Россию как часть внеевропейского пространства) и суггестивно убедительная «рифма», отрывающая от слова «Европа» ту его часть, которая сближает название континента со вторым элементом рифменного клише.
В ряде случаев слово «Европа» является частью названия журнала «Вестник Европы». Такие тексты заслуживают отдельного анализа, поскольку представленные в них сюжеты не вписываются в общую классификацию.
В первой половине XIX века журнальная тема часто (в разных жанрах словесности) «рифмуется» с темой физиологической в низкой ее разновидности. Очевидно, что этому способствовала рефлексия писателей над литературным процессом. Коммерциализация, переориентация на массового читателя сыграли здесь не последнюю роль. Журналистика особенно провоцировала актуализацию физиологической метафорики: журналы выходят периодически; они «служат» публике, «продаются»; наконец, в русской культуре того времени журналы традиционно были ориентированы на европейские образцы и в этом смысле выступали как проводники европеизма – здесь уже возможна прямая связь с рифменным клише. О справедливости такого предположения свидетельствуют, например, эпиграмма Пушкина «Словесность русская больна…» [Пушкин: II, 417]8, а также многочисленные шутки Вяземского:
Ростопчиной, напечатавшей свои стихи в «Библиотеке для чтения», он обещает «попенять» за то, что «льет в урыльник то, что должно бы благоухать на жертвеннике богов» [ОА: 361];
Наши журналы не имеют никакого Европейского запаха: Журнал, окуренный свежими Европейскими испарениями, полюбится нашей публике, как не завален у нас нос. Б <—> мне Европою, мои милые! В ожидании буду говорить:
О ветер, ветер, что ж не вьешься,Что ж из Эоловой мне арфы,Что ж мне ты из Светланы-Марфы,Благоуханный, не несешься?
(из письма А.И. Тургеневу и В.А. Жуковскому от 20 ноября 1826 года [АТ: 47]);
Благодарю Вас, любезные друзья <…> тебя, Тургенев, мой неоцененный Грим, за письмо твое, которое уже пошло в дело и с твоего позволения, или без твоего позволения, будет напечатано, разумеется, извлечением и без твоего имени, в i-м № Телеграфа. Твое письмо так и обдаст Европою нашу русскую избу (из письма им же от 6 января 1827 года [АТ: 53]).
Название «Вестника Европы» особенно располагало к рифмованным шуткам насчет этого журнала:
Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Но беда! мы все лентяй на лентяе – материалы есть, материалисты есть, но où est le cul de plomb qui poussera ça [где тот свинцовый зад, который будет толкать все это] где найдем своего составителя, так сказать, своего Каченовского? (в смысле Милонова – что для издателя хоть «Вестника Европы», не надобен тут ум, потребна только <->) (из письма Вяземскому от 7 июня 1824 года [Пушкин: XIII, 96]).
Вяземский после публикации в «Вестнике Европы» ответа М.А. Дмитриева на его статью пишет А.И. Тургеневу: «Ругай они меня, как хотят, а в – я отбраниваться не пойду. Я и так уже провонял —» [ОА: 37].
Естественно, что шутки на эту тему бытовали преимущественно в устной сфере, и не только в кругу литераторов. Именно устный характер объясняет немногочисленность сохранившихся примеров использования рифмопары в связи с «Вестником Европы». Однако «авторитетность» шуток, запоминаемость рифменной «привязки» этого журнала была столь сильна, что позволила Цветаевой (вопреки очевидности9) писать, что Пушкин рифмовал «Вестник Европы» только подобным нелестным образом:
Ох, брадатые авгуры!Задал, задал бы вам балТот, кто царскую цензуруТолько с дурой рифмовал,А «Европы Вестник» – с…Пушкин – в роли гробокопа?
(Стихи к Пушкину. I [Цветаева: 281–282])
Как мы показали на других примерах, рефлексия над литературным процессом первой половины XIX века и развитием журналистики вообще постоянно подсвечивалась «европейской темой», которой существенный оттенок придавала и интересующая нас рифмопара. Впрочем, развитие этого сюжета выходит за рамки заявленной проблемы.
Наши заметки не претендуют на полноту описания материала. Мы имели целью поставить вопрос о взаимоотношении идеологии с явлениями, прямо к ней не относящимися. Они могут принадлежать к разным знаковым рядам: в процесс образования идеологем могут быть вовлечены, например, очертания страны на географической карте (Италия – самый яркий пример) или бытующие в устных жанрах словесности шутки и каламбуры.
Первый случай безусловно более универсален; второй, о котором шла речь в нашей статье, в значительной степени обусловлен свойствами национального языка и непереводим (мы затрудняемся представить себе, как выглядит устойчивое сопряжение предметов, о которых шла речь выше, с точки зрения иноязычного наблюдателя, не знающего о нашем клише; скорее всего, – странновато).
Несомненно, изучение этого «нижнего этажа» (или даже «подвала») идеологии, которым обычно пренебрегают, задача равно сложная (в силу слабой фиксированности устных жанров) и увлекательная.
Примечания
1 Ср. в последнем куплете того же стихотворения (являющегося ближайшим прецедентом знаменитой инвективы «Клеветникам России») подведение итогов Отечественной войны 1812 года с обсценной рифмовкой другого «русизма», каламбурно перекликающегося с aversa:
«Ты помнишь ли, как были мы в Париже, / Где наш казак иль полковой наш поп / Морочил вас, к винцу подсев поближе, / И ваших жен похваливал да <– >?» [Пушкин: III/1, 82].
2 «Студент бежит быстрей трамвая, / Пустым желудком громыхая. / И на штанах его давно / В Европу прорвано окно» [Русский школьный фольклор: 446]. В связи с пушкинской формулой см. также: [Найман].
3 «А раз так, мы должны, я считаю / Как один всей великой страной, / Обратив свои взоры к Китаю, / Повернуться к Европе спиной. // И, слегка наклонившись при этом, / Брючный пояс ослабить чуток… / Что и явится лучшим ответом / Расширеньям любым на восток». Иртеньев реализует семантический потенциал, заложенный в рифменном клише – in absentia самого клише (первый компонент присутствует, второй введен перифрастически). Текст Иртеньева иронически направлен против описанной линии развертывания сюжетного потенциала клише.
4 Отметим, что в «Скифах» представлена другая рифмопара, тесно связанная с нашей: «холопы – Европы». В связи с обсуждающимися далее мотивами рабства/телесного наказания можно говорить о своеобразном семантическом сближении трех лексем, причем тактика использования второй рифмопары также будет двоиться: с одной стороны, европейской свободе можно противопоставить русское холопство, с другой – обвинить в холопстве Европу или – как это делает Тютчев – русских западников: «Как перед ней ни гнитесь, господа, / Вам не снискать признанья от Европы: / В ее глазах вы будете всегда / Не слуги просвещенья, а холопы» [Тютчев: 196]. Здесь обыгрывание стилистического контраста синонимов «слуги/холопы» накладывается на оживление устойчивой коллокации «слуги просвещенья», а сочетание «как перед ней ни гнитесь» содержит возможность двоякого толкования (актуализирующуюся в связи с обсуждающейся рифмой) – это, конечно, в первую очередь – описание холопского поклона, но также и «позитуры» холопа, готового принять телесные наказания. Такое толкование кажется «далековатым», однако стоит напомнить грибоедовский эпиграмматический текст, опубликованный впервые Кс. Полевым в 1839 году при издании «Горя от ума»: «И сочиняют – врут, и переводят – врут! / Зачем же врете вы, о дети? Детям прут! / Шалите рифмами, нанизывайте стопы, / Уж так и быть, – но вы ругаться удальцы! / Студенческая кровь, казенные бойцы! / Холопы «Вестника Европы»!» [Грибоедов: 333]. Здесь находим ту же игру с подразумеваемой рифмой, мотив телесных наказаний, соединение «холопской» и «европейской» тем.
