Однако уже вскоре пришлось считать потери. Танцор Фредди Херко (Freddy Herko), который снимался в «Поцелуе» (1963) и «Фильме-танце/Роликовых коньках» («Dance Movie/Roller Scates», 1963), прочел в «Montague Summers» статью, озаглавленную: «Вампир: его друзья, знакомые и родня» (1928). Там говорилось, что тот, кто совершил самоубийство, причем сделал это эффектно и «без страха», возрождается «могучим вампиром». В 1964 году, накануне Хэллоуина, Херко протанцевал по квартире одного из своих друзей в Гринвич-вилледже, волоча за собой десятифутовый плащ, как у Бэтмана/Дракулы, и на этом парусе элегантно выплыл в окно шестого этажа. Прочитав «Саммерс» по диагонали, Херко не позаботился о том, чтобы составить договор с дьяволом, что является непременным условием гамбита, имеющего целью обретение бессмертия через самоубийство, — и в результате из мертвых не воскрес. Весть о выходке Херко едва не привела Энди в раздражение. «Эх, — вздохнул он, — ну почему он не предупредил меня, что собирается это сделать? Мы бы пришли и все засняли». Херко оказался лишь первым из сподвижников Уорхола, унесенных смертью: за ним последовали Эди Седжвик (Edie Sedgwick, 1971), Тайгер Морс (Tiger Morse, 1972), Андреа Фельдман (Andrea Feldman, 1972), Кэнди Дарлинг (Candy Darling, 1974), Эрик Эмерсон (Eric Emerson, 1975), Грегори Бэтткок (Gregory Battcock, 1980), Том Бейкер (Тот Baker, 1982), Джеки Кертис (Jackie Curtis, 1985), Валери Соланас (1989), Ондайн (1989). А также и сам Уорхол (1968). Хотя Энди, разумеется, вернулся. Он должен был стать вампиром, которым хотели бы быть они все, даже Валери.
В 1965 году термин «вампирское кино» несколько изменил свое значение. Произошло это вместе с появлением на «Фабрике» Рональда Тэйвела (Ronald Tavel) — драматурга, который был нанят для изобретения отдельных сюжетных ходов (или даже целых сценариев), и Эди Седжвик — блондинки голубых кровей, которая по многим признакам соответствовала в представлении Энди образу «супервамп». Такие фильмы, как «Смерть Раду Прекрасного» («The Death of Radu the Handsome», 1965), с Ондайном в роли Дракулы-младшего — педерастического братца Влада Закалывателя, и «Бедная мертвая крошка» (1965), где Эди сыграла вампиршу Клаудию, — продолжаются по семьдесят минут (в два приема по тридцать пять минут — по длительности это два киножурнала, показанные подряд), сопровождаются пульсирующими саундтреками и настолько подражают Голливуду, что почти обретают сюжет. Если бы сами вампиры не были яркими личностями — один прекрасен, другой проклят, — эти опусы скорее напоминали бы «кино про зомби», неуклюжие потуги на подражание, постоянно запинающиеся, почти застывающие образы (камеру Энди поручил самому обкуренному из всех Людей-кротов), которые то попадают в фокус, то нет, то вдруг импровизированные «жертвы» не могут найти, что бы еще сказать или сделать. Ондайн, Эди и некоторые другие считали, что этими фильмами вносят собственный вклад в борьбу с безнравственностью, свойственной вампирам. С пластиковыми клыками, купленными в грошовой лавочке, закутанные в саваны, извлеченные из старых сундуков, — они скачут по экрану, живые, бережно сохраненные пленкой, — в то время как тела их давным-давно лежат в могилах — они мелькают перед нами, так и не умершие до конца. Кинокамера для Энди была своеобразным вампирическим станком точно так же, как трафаретная печать или «полароид» — машинкой, обращающей живое в мертвое, завершенное и поддающееся воспроизведению. Ведь делать людям больно — это так интересно, и потом на бумаге остаются совершенно потрясающие образчики чернильных пятен для теста Роршаха.
Эди обрезала волосы под стать вихрам Энди и стала подражать ему в одежде — особенно это заметно на фотографиях и светских мероприятиях. Они были похожи на бесполых близнецов или на клонов, но на самом деле стремились следовать во всем самым жутким из обитателей мира тьмы, древней чете вампиров. Р.Д. Ленг (R. D. Laing) в своем исследовании, озаглавленном «Хельга и Генрих» («Helga and Heinrich», 1970), предполагает, что, прожив вместе века, супруги-вампиры начинают терять свою индивидуальность и у них формируется единое сознание, которое оказывается разделено между двумя немощными на вид телами: каждый из них может закончить предложение, начатое другим, стоит только сознанию, мелькающему между ними, перенестись из одного черепа в другой; на жертву они набрасываются хищным рефлекторным движением. Если один из супругов гибнет, другой разлагается от горя. Возможно, Эди и была готова зайти так далеко — в конце концов она совершила самоубийство, — но Энди был слишком независим, чтобы что-либо совершить или намертво привязать себя к кому или к чему бы то ни было. Он видел в ней лишь зеркало, в которое не хотел смотреться — потому что отражение напоминало ему о том, что он все еще живой, — и частенько демонстрировал ей трюк, позаимствованный у Харпо Маркса (Harpo Marx): победоносно изрыгал изо рта молоко или извлекал из кулака грецкий орех — и все это для того, чтобы показать ей, кто здесь копия, а кто оригинал. Заявив, что он хотел бы, чтобы все были одинаковы, Энди сформулировал идею солипсизма, а не равноправия: все должны быть как он, но именно он должен быть образцом.
Конклин. Там же.
Он стал кормиться чаще — не столько, чтобы утолить голод, сколько для дела. Жертва, пойманная им перед самым рассветом, была последней из трех, схваченных им за эту апрельскую ночь. Он подстерег молодую гречанку, швею, работающую в квартале, где много мастерских по пошиву одежды: она возвращалась домой после долгого трудового дня. Она пришла в такой ужас, что не издала ни звука, когда Джонни впился ей в горло. Кровь хлынула в его разверстую пасть, и он сделал глоток. Он утолял свою страсть, свою нужду. Это была не просто кровь — это были деньги.
У девушки, которую он затащил в темный проулок, были огромные, испуганные глаза. Когда он пустил ей кровь, ее дух тут же вошел в него. Ее звали Тана — Смерть. Это имя застряло у него в горле, преградив путь змееподобному течению его мыслей, которое начинало бурлить каждый раз, когда он кормился. Ей скорее подошло бы имя Зоя — Жизнь. Но что с ее кровью? Там не было ни наркотиков, ни болезни, ни безумия. Она вдруг начала мысленно бороться с ним. Девушка управляла своим духом, она могла сопротивляться Джонни на уровне более высоком, чем физический. Он был потрясен ее непредвиденным мастерством.
Джонни прервал свое кровавое причастие и швырнул тело девушки на груду картонных коробок. Он был возбужден и напуган. Дух Таны вырвался из его сознания и рухнул обратно в нее. Она бесшумно всхлипнула, разинув рот.
— Смерть, — произнес Джонни, словно заклиная ее.
Кровь девушки переполнила его так, что он был готов лопнуть. Запавшие вены у него во рту и на шее забились в болезненной эрекции. После обильной кормежки у него появлялся уродливый второй подбородок, под нижней челюстью набухал зоб, а щеки и грудь вспыхивали бордовым цветом. И он не мог до конца закрыть рот, до отказа набитый огромными, острыми клыками.
Джонни даже подумал, не прикончить ли ему Тану, в соответствии с пророчеством, содержащимся в ее имени.
Но нет, он не должен был убивать во время кормежки. Джонни брал от каждой жертвы лишь понемногу, хотя жертв ему требовалось немало, — стараясь по возможности не убивать. Если ему придется убить человека, он сделает это, но не возьмет его крови — что во многом противоречило отцовскому инстинкту воина, в соответствии с которым победу над поверженным противником необходимо отпраздновать по крайней мере одним полным глотком горячей крови. Но это Америка, здесь все по-другому.
Кто бы мог подумать, что из-за Нэнси и Сида поднимется такой шум? Джонни очень удивился, когда увидел в газете пространную статью, сообщавшую о еще одной страшной смерти в «Челси». Сида — да попробуй он пальцем тронуть Джонни, его мозг выгорел бы дотла — этого раба обвинили в убийстве. Его выпустили под залог, но потом вновь посадили за решетку за то, что он огрел бутылкой брата Патти Смит. На Рикерс-айленд Сид узнал, что в тюрьме слово «панк» имеет другое значение.[123] Снова выйдя на свободу, он вдруг умер от передозировки, причем свидетели были глубоко потрясены его загаром, несколько необычным для февраля. Причиной послужила то ли политическая ситуация в Иране, то ли деятельность Джонни: за то время, как Сид был под замком и в завязке, героин стал не в пример чище, чем прежде. Видимо, персы стали вкладывать больше денег в наркоторговлю, чтобы тем самым вывезти наркотики за рубеж, или дилерам пришлось конкурировать с драком. Поскольку Сид был человеком известным, то его нелепая кончина стала предметом тщательного полицейского расследования. Тайное могло стать явным: кто-нибудь вроде Рокетса Редглэра, который торговал наркотой в № 100, мог вспомнить, что видел Сида и Нэнси в ночь убийства в компании вампира. Джонни и представить себе не мог, что певец, не умеющий петь, может быть знаменит. Газетные заголовки произвели впечатление даже на Энди, который раздумывал, не сделать ли ему портрет Сида, чтобы запечатлеть момент.
