Идя по улице Коленкур, я на минутку остановился, чтобы полюбоваться красивой базиликой Сакре-Кер, и потом зашагал ко входу в старую студию «Гомон». Как я слыхал, самую старую в Европе.
Снаружи здание студии напоминало что-то среднее между крепостью и складом товаров. Оно стояло на вершине холма. Вы оставляете тенистую аллею бульвара и взбираетесь по череде ступенек к стальной сетке моста для пешеходов, нависающего над собственностью «Гомон».
Клерк спросил у меня фамилию и рассказал, где должен быть сбор съемочной группы. Я долго шел по коридорам, в которых эхом отдавались мои шаги, миновал занятых техников, совершавших таинственные манипуляции с бобинами пленки, и наконец попал туда, куда, как предполагалось, я и шел.
Или по крайней мере я думал, что попал туда, куда, как предполагалось, шел. Я стоял на огромной глубокой сцене, которую освещали низкие прожекторы. Занавеси кулис были отодвинуты, и там виднелись разбросанные декорации и реквизит: дверь собора в натуральную величину, нарисованный деревенский луг с рекой позади, кафе с настоящими стульями и цинковым баром на переднем плане.
Когда я пересекал сцену, над головой возник луч прожектора, «поймал» меня и вел до тех пор, пока в конце сцены к нему не присоединился второй луч.
Каким-то образом я почувствовал, что мне брошен вызов, поэтому вернулся на середину сцены и поклонился. Прожекторы светили мне в лицо, и я не мог решить, есть ли кто-нибудь вокруг. Но я предполагал, что кто-нибудь услышит меня.
— Мсье и мадам, — начал я, — большое спасибо, это такое удовольствие веселить вас. А как насчет дружных аплодисментов оркестру?
Из темного зала донесся звук аплодисментов, хлопал один человек. Включился обычный свет, прожекторы потухли. В зале и правда сидел один человек. Он встал и направился к сцене. Медленно, нарочито театральным шагом.
Когда он поднялся на сцену, я увидел, что он одет в синий блейзер с белым свитером под ним. Ему было, наверно, лет сорок. Высокий мужчина с подчеркнуто интеллигентным видом. Мне не надо было его представлять — я знал, что это и есть знаменитый Жерар Клови, инфант террибль или, если хотите, шалопай французского кино.
— Отлично, — сказал он. — Вы американец? Поздравляю вас с вашим показом замешательства. Мне особенно понравилось, как вы зацепились за электрический кабель. На вашем лице присутствует выражение мужской наивности, что характеризует вас как очень доверчивого парня. Короче говоря, вы совершенный тип, который может родиться лишь в голове достопочтенного Джима Томпсона.
— Кого? — спросил я.
Нижняя губа Клови изогнулась в неописуемо насмешливой гримасе печали.
— Вы даже не знаете работ лучшего американского автора детективов, знаменитого Джима Томпсона?
Я мгновенно почувствовал к Клови неприязнь вместе с осторожным восхищением его наглостью.
— Нет, я не знаю Джима Томпсона, — подтвердил я. — Я пытаюсь найти следы моего друга, который исчез. Мне сказали, что вы наняли его для вашей картины.
— Как его фамилия?
— Алекс Синклер. Американец.
— Ах, конечно, — лицо Клови просветлело, — мое новейшее открытие. Он само совершенство. Вы принесли мне новости от него?
— Я надеялся, что вы знаете, где он.
— Он начал у меня работать несколько недель назад. На прошлой неделе он не пришел на репетицию. Он не отвечает на телефонные звонки. А я послезавтра начинаю съемки. Откровенно признаюсь, меня это очень беспокоит.
— Мне тоже печально это слышать. Я позвоню вам, когда что-нибудь узнаю.
Клови кивнул, но как-то рассеянно. Его мысли были уже далеко от Алекса. Потом он окинул меня пронизывающим взглядом.
— Могу я узнать ваше имя?
— Хобарт Дракониан.
— У вас есть, мистер Дракониан, какой-нибудь опыт актерской работы?
— Нет, боюсь, что нет. Актерская работа совсем не мой профиль.
— Превосходно. — Клови произнес «пхревосходно». — В этом бизнесе я презираю так называемых профессионалов. Большие тупые лица и жующая дикция. Антонен Арто[43] показал единственно верное направление. Я первый, кто пошел по этому пути. Мистер Дракониан, я бы хотел снять вас в своей картине.
— Вы очень добры, — ответил я, — но об этом не может быть и речи.
— Никогда не обвиняйте меня в доброте, — возразил Клови. — Меня называют прагматиком сверхъестественного. И почему об этом не может быть и речи? У вас на следующей неделе есть что-то более неотложное или важное, чем участие в фильме, который определенно войдет в историю кинематографа?
— Ну, понимаете, мне, конечно, хотелось бы, — проговорил я, — но я и правда должен найти Алекса. Это не только дружба, это работа.
Клови задумался.
— Алекс дружил с моей командой операторов. Кто-то из них может что-то знать. И вам определенно надо поговорить с Иветт, девушкой, которая занимается сценарием.
— Прекрасно. Где я могу их найти?
— Это будет трудновато, — протянул Клови. — Они разбросаны по Парижу, в тех местах, где в данный момент я предполагаю вести съемки. Но вы встретитесь с ними, когда будете работать в моем фильме.
— Мистер Клови, я восхищаюсь вашей настойчивостью, но не собираюсь участвовать в вашей картине.
— Ну конечно, вы будете, — не отступал Клови. — Вы кажетесь мне рациональным человеком. Работа в моем фильме даст вам доступ ко всем последним парижским слухам. Вы встретите несколько человек, которые хорошо знают Алекса. Я сам буду помогать вам в вашем расследовании. И есть еще одно, над чем стоит подумать. Когда картина выйдет, какой-нибудь агент или продюсер увидит ваше лицо и сделает вам предложение дальнейшей работы. Это может стать для вас началом новой блестящей профессии.
— У меня уже есть профессия. Я занимаюсь расследованиями в международном масштабе.
— М-м-м, несомненно, но разве она столь блестящая?
Мне пришлось признать справедливость его слов.
— Больше того, — продолжал Клови, — я плачу реальными деньгами, франками, которые вы сможете потратить здесь, в Париже, хотя бы на то, чтобы улучшить свой гардероб.
Это звучало как настоящее оскорбление. Правда, мои джинсы еще чуть-чуть — и превратятся в лохмотья, а голубая рабочая рубашка села, и я не могу застегнуть пуговицы на рукавах. Поэтому мне пришлось закатать манжеты, чтобы вежливый взгляд принял это за небрежность. И мои ботинки для прогулок по пустыне видали лучшие времена. Но все равно это не дает оснований так беспардонно меня оскорблять.
Что же касается моей карьеры в кино, то это была самая безумная идея, какую я слышал за долгое время. Такая безумная, что я просто оцепенел, услышав собственные слова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
