Потом шла песчаная страна Ливия, где во многих местах дорога отклонялась в пустыню. Там в глубине песков есть селение под пальмами, где дождь случается лишь раз в несколько лет. А дальше — земли Туниса, дорога опять вдоль моря.
Тимур резко повернулся к историку:
— Вдоль моря! А разве от моря в глубь царства дорог нет?
Магрибец вздрогнул, словно просыпаясь.
— Там нет городов.
— Я слышу имя Габес и сразу — Сфакс! А разве не от Габеса сворачивает дорога на Джербу?
— Но Джерба — остров, о амир! А я писал дорогу по земле.
Тимур смолчал, ожидая дальнейшего чтения. Ибн Халдун понял, что весь этот путь уже известен Тимуру. Известен до многих подробностей.
Значит, вся затея с «Дорожником» — лишь проверка, учинённая историку: искренен ли он с Тимуром, не лукавит ли?
Ибн Халдун второпях думал:
«Они уже знают дороги по Магрибу. Надо понять, весь ли путь знают. Надо выведать, что им ещё не известно».
Как бы устав от чтения, опытный царедворец грустно улыбнулся. Покачивая головой, помолчал. Устало и ласково поднял взгляд к жёсткому прищуру Тимура:
— О милостивый амир! Сфакс — это моя родина. Там ещё цел мой дом, где я впервые увидел свет бытия.
Тимур ответил как бы сочувственно и как бы в раздумье:
— Да.
Историк спохватился:
«Он знает и это! А я никому здесь не называл свой город. Я только говорил — Тунис».
Тимур повторил:
— Да. Родина одна у каждого, а дорог много.
Ибн Халдун читал страницу за страницей. О маслобойках, о скоте, о финиковых рощах, об уловах рыбы…
— Не рыбачьи лодки, а корабли там есть? Чтобы переплыть в Гранаду, в Севилью.
— Там опять христиане! — отмахнулся Ибн Халдун.
— Арабы там тоже есть. Богатые султаны. В Кордове.
Ибн Халдун, удивившись, дёрнул плечом:
— Султаны? Там?
— У которых столько лет вы служили в почёте. Но, случалось, и в обидах.
Ибн Халдун уверился:
«Про всё прознал!»
— Да, есть!
— Корабли?
— Нет, султаны.
— А корабли?
— Корабли у пиратов. Их не поймаешь. На Джербе у них своя крепость.
— А через море в Андалусию вас пираты перевозят? Или переплываете на верблюдах? Или на бурдюках?
Слово «бурдюк» переводчик оставил без перевода, не успев подыскать подходящее слово, а Ибн Халдун понял, что это тоже какое-то животное, как и верблюд, но плавающее.
— Для переправ корабли есть. Для караванов, а не для войск.
— А как же туда арабское войско прошло для завоевания городов и земель христианских?
— Волей аллаха милостивого.
— Свою волю аллах высказывает через вещи: одним даёт мечи, другим корабли, третьим — золото. Плавающим нужны корабли, ибо воля незрима и на неё не погрузишься.
Ибн Халдун устал читать. Голос его охрип. Не всегда стал успевать, прервав чтение, ответить Тимуру. Тимур заметил это.
— Пусть нам дочитают чтецы. Вы написали красиво, но многое забыли. Слушая вас, я не всегда знаю, могу ли из этого места куда-нибудь свернуть.
— Я не забыл! — возразил историк. — Но зачем вам дорога в пески, в Сахару? Там пусто. Там ничего нет. Только стаи львов. Туда даже караваны не ходят.
— Я хочу выйти к океану. На край земли! Дальше — только вода. Через ту воду никто не плавал.
Ибн Халдун задумался.
— Никто? Я слышал в Александрии, что есть книга, написанная мореходом. Он сплавал за океан, видел там землю голых людей. Как ходят в Судане. Я искал ту книгу. Мне сказали: «Была!» И тот, кто видел её, видел в ней изображения рыб, горбатых, как верблюды, плоды там как яблоки, но алые и прозрачные, как наш виноград. Кто-то взял ту книгу, и с тех пор её никто не видел.
Тимур удивился и даже обиделся:
— Куда же плавать, когда в Рабате край земли? А книга — это небось выдумка.
Ибн Халдун подтвердил:
— Истинно, в ту сторону плыть некуда.
Он закрыл «Дорожник».
Они заговорили о Кордове и океане, а там, за далью магрибских дорог, за скалами Гибралтара, неподалёку от той самой Кордовы, около океана, уже зеленела молодая роща, где исстари растили корабельный лес. И уже зеленели в той роще молоденькие деревца, что вытянутся, окрепнут и дорастут до дня, когда через десятки лет войдёт в ту рощу пожилой умелый корабельщик, опытным взглядом вглядится и отберёт приглянувшиеся деревья, и ему повалят их, под его присмотром из них натешут доски, и корабельщик будет долго, терпеливо ждать, пока те доски отлежатся в прохладной тени, обветрятся, просохнут на недобром океанском ветру, привыкнут к шуму волн, и когда заметит, что они дошли и готовы, построит из них замышленную каравеллу, лёгкую, но стойкую среди бурь и безветрия, и, чтобы сама богородица хранила тот корабль, даст каравелле имя «Святая Мария». И каравелла, наплававшись среди изведанных морей, выказав свои силы и крепость, приглянется смелому мореходу родом из Генуи, с именем Христофор. И он поднимет на ней три ряда парусов и лихо, будто на ярмарку поехал, покинув изведанные моря, пойдёт поперёк того неизведанного моря — океана. Будет долго на ней плыть, глядя вперёд. Доплывёт до Золотых гор. Некогда аллах создал землю для человека, а тот мореход приведёт людей на неведомые пустынные земли.
Но со дня, когда Ибн Халдун закрыл перед глазами Тимура книгу «Дорожник», до дня, когда Христофор Колумб на своей каравелле откроет книгу «Дневник» и впишет в неё первую строчку, пройдёт ровно девяносто лет.
А молодые деревца в далёкой роще уже светло зеленели, ибо в ту пору в той роще осень ещё не наступила.
Тимур поднял синий лоскут шелка и обтёр лицо.
Когда историк вернул книгу, Тимур положил её около себя, а лоскутом вытер шею.
Тогда Ибн Халдун, став на колени над узлом, развязал шаль и подал Тимуру Коран.
— Я прошу принять моё подношение в благодарность за многие милости.
Тимур внимательно осмотрел искусную работу переплётчика, блестящий от лака переплёт.
Вслед за тем историк, подняв поднос, преподнёс остальное.
Беря каирские сласти, Тимур спросил:
— Вы соскучились по сладостям Каира?
Одну из плетёнок Тимур, полуобернувшись, отдал внукам и повторил:
— Соскучились?
Историк насторожился:
«Пытается угадать моё желание. В подарках ищет намёк».
И поспешно ответил:
— О великодушный амир! Здесь, под нами, в подземелье, а кроме и в других подземельях заточены каирцы. Вельможи, из близких людей султана. Юного султана Фараджа. Пощадите уцелевших! Отпустите их. Как великой милости прошу: дозвольте мне самому выпустить мамлюка из темницы, коего сам я туда запрятал. Мне по моему возрасту вот-вот предстоит предстать пред престолом всевышнего. Что я скажу? Чем оправдаюсь, если уйду с земли, оставив мучеников, не сотворив милостыни?
— Освободить их? Отпустить домой?
— О амир!
— Ступайте. Освободите. Чего ещё хотите?
— Служить вам.
— Сперва исполняйте своё первое желание.
Бормоча:
— Милостивый… Милостивый… О амир! — Ибн Халдун вышел. Не на лестницу, а тем боковым ходом через узкую галерейку, где ещё прежде хаживал.
Сперва половицы дворца под ним заскрипели, но вскоре смолкли. В тишине он прошёл к лестнице. Оттуда ступеньки вели в подземелье.
Воин, карауливший дверь в подвал, сидел на ступеньке, до блеска натирая о кожаные штаны серебряный дирхем или теньгу. Есть люди, коим нравится, чтобы монеты блестели, хотя истинная красота серебряных монет в их патине, в их золотистом загаре, который надписям придаёт глубину.
— В саду нашёл! — быстро объяснил воин возникшему перед ним историку.
Историк успокоил стража:
— Воля аллаха. Найденное отчищают от земли, добытое — от крови. Лишь бы блестело серебро.
— Вот, вот!
Воин поднялся, недоверчиво, опасливо приглядываясь к незнакомому старику.
— По указу Повелителя открой мне, брат воин!
— Сперва я кликну десятника.
— Кличь!
Десятник пришёл вскоре же, но был суров. Он долго настаивал узнать, зачем выпускать узника, когда ему и там спокойно. Десятник спрашивал на чагатайском языке, и араб его не понял.
Но следом за историком явился барлас от Повелителя и повторил указ:
— Узника мамлюка выпустить.
С лязгом волоча длинную саблю и ею постукивая по ступеням, страж пошёл, светя фонарём. В фонаре, задыхаясь, вспыхивала оплывшая жёлтая свеча.
Ибн Халдун шёл, не отставая.
Барлас остался наверху ждать их возвращения.
