— Вот именно. — Тербер криво улыбнулся в ответ, ощущая, как разбуженное этой женщиной чувство вины опутывает его цепкими щупальцами.
— И зря ты напускаешь на себя такой виноватый вид, — презрительно бросила Карен.
— Это кто напускает виноватый вид?
— По крайней мере теперь ты не сможешь говорить, что не подаешь заявление только потому, что не хочешь жертвовать нашими встречами, — жестоко сказала она.
— Да подам я его, подам! — Он снова был уязвлен. Как это у них получается: и так ужалит, и этак, и с одного бока, и с другого, и каждый раз все больнее? Невероятно. Даже высшая раса, мужчины, и то так не могут.
— Не знаю, что с тобой произошло. — Карен несколько отступила от классического сценария и слегка смягчилась. — Ты же раньше был честным человеком. Меня это в тебе и привлекло. Раньше ты вел себя честно: что думал, то и говорил, ничего не боялся. Я тобой восхищалась. Ты был сильный и стойкий. Ты был надежный. Надежный, как… — она запнулась, подыскивая сравнение, — как солдатское одеяло в холодную ночь. Но все это куда-то исчезло. Когда ты появился в моей жизни, я подумала: вот то, что я ищу. Мне хотелось, чтобы рядом со мной был человек гордый и честный. И я подумала — нашла! Подумала, ты именно такой. А выходит, ничего я не нашла. Потому что ты, как мне кажется, постепенно опустился до уровня самого заурядного мужчины. Возможно, я максималистка, но заурядность меня не очень интересует.
Я сделала из Дейне надутого осла, и, по-моему, эта же история сейчас повторяется с тобой. Ты ведь был не такой, когда мы познакомились. Видимо, это я так действую на мужчин. Стоит мне к ним прикоснуться, и они расползаются по швам.
— Я, между прочим, думаю примерно о том же, — сказал Тербер. — И мне тоже это не очень-то нравится. Ты раньше была сильная, ты была твердая как скала, гордая… как черт! А теперь хнычешь, как сопливый младенец, и я не могу сказать тебе правду, потому что ты ее не вынесешь. В тот первый день, у тебя дома…
— И они поженились и были несчастливы всю жизнь, — горько сказала Карен.
— Аминь, — сказал он.
— Ты думаешь, все так просто? Думаешь, само собой, без причины? Твоя ошибка в том, что ты приучил меня тебе доверять. Сколько раз я видела, как ты раздеваешь глазами каждую молоденькую вертихвостку, даже когда мы едем со скоростью пятьдесят миль в час! И мне ведь ясно как дважды два: в такие минуты ты про меня забываешь, будто меня нет и не было, а сам мысленно уже в постели с этой фифой!
— Ты что, обалдела?! — в ужасе запротестовал Тербер. — Никогда такого не было.
Карен улыбнулась.
— Понимаешь, это совсем другое. Честно. Это же разные вещи. С этими девочками все иначе. Все равно что сходить в публичный дом или…
— Я бы с удовольствием выцарапала тебе глаза, — сказала Карен.
— Фу ты, господи! А сколько раз я смотрел, как ты уезжаешь домой, и вспоминал, что ты спишь с этим подонком в одной комнате, а может, и в одной постели, почем я знаю? И потом шел в казарму, ложился на койку и представлял себе вас с ним в подробностях. Так что, я думаю, моя верность не должна тебя особенно волновать.
— Какой же ты все-таки кретин! — закричала она. — Уж ты-то должен понимать, что у меня с Дейне никогда больше ничего не будет! Нет у меня к нему никакого чувства. И не знаю, было ли оно у нас с ним вообще. Если бы он захотел, я могла бы стать ему другом, близким другом, но не больше. О постели и речи быть не может. Я никогда не вернусь к мужчине, если он меня предал. Я не говорю, что я святая. Но по крайней мере на это у меня гордости хватает. Я даже не могу представить себя ни с кем другим, меня сразу вырвет!
— Ты думаешь, мне от этого легче?
— Я думаю, тебе со мной не намного тяжелей, чем мне с тобой, — отчеканила Карен.
— И они поженились и были несчастливы всю жизнь, — зло усмехнулся Тербер.
— Да, — кивнула она. — Вероятно, только так и бывает.
Они сидели и глядели друг на друга в немой ярости, все аргументы были высказаны, все протесты заявлены, и яснее ясного сознавали, что до конца исчерпали возможности разумного человеческого разговора, но так ни черта друг другу и не объяснили, потому что мужчине никогда не понять женщину, а женщине мужчину.
Они просидели так, наверно, полчаса, каждый ждал от другого сочувствия, но сам проявить сочувствия не желал и кипел от возмущения, что другой — бесчувственный сухарь; казалось, их разделяет целая комната и они напряженно замерли в темноте, каждый в своей кровати, дожидаясь, когда негодование оттого, что тебя не понимают, наконец перейдет в другое чувство, в трагическую скорбь человека, оставшегося непонятым. А вокруг мальчики-студенты с криками гонялись за девочками-студентками и те, визжа, убегали.
— Знаешь, — неловко нарушил молчание Тербер, — мы с тобой совершенно одинаковые. Абсолютно разные, но в то же время одинаковые.
— Мы оба внушаем себе, что нас хотят бросить, — сказала она. — И нам даже в голову не приходит, что мы любим друг друга одинаково сильно.
— Мы ссоримся и нападаем друг на друга из-за одного и того же, — сказал он. — И мы оба такие ревнивые, что не выносим ни малейших подозрений.
— Мы представляем себе всякие кошмары, и каждый считает, что другой для него недостаточно хорош.
— До того, как мы с тобой познакомились, я никогда так не мучился, — сказал Тербер.
— Я тоже, — сказала Карен.
— Но я не променял бы эту муку ни на что другое.
— И я.
— Ведь вроде бы мы взрослые люди, должны понимать.
— Не должны — обязаны.
— Но я все равно не хотел бы по-другому.
— Такая любовь, как у нас, всегда мука. — Она разволновалась. — Мы оба с самого начала знали, на что идем. Такую любовь, как наша, всегда ненавидят. — Приоткрыв рот, она смотрела на него теплыми сияющими глазами Жанны д’Арк, и ему вдруг ужасно захотелось взять ее на руки и отнести в постель. — Общество делает все, чтобы помешать такой любви, а то, чему оно помешать не может, оно уничтожает. Состоящим в благополучном браке американским мужчинам неприятно думать, что жена имеет право их бросить, и уж никак не из-за любви, потому что, как известно, на одну любовь не проживешь. А замужние американские женщины, которым усиленно вдалбливают, что они состоят в благополучном браке, знают, что их одурачили, и лютой ненавистью ненавидят такую любовь, как наша, — ведь все они пожертвовали ею ради хваленого благополучия. Потому что, признай они правду, сразу станет ясно, что и они, и их мужья прожили жизнь впустую. Что у них в этой жизни было? Два-три года смешной детской любви когда-то в юности — они сами от нее отказались и убедили себя, что переросли эти глупости. Вот почему нам так важно не потерять нашу любовь. Вот почему мы должны так за нее бороться — и со всеми ними, и с самими собой.
— Да, — кивнул Тербер.
— У нас, Милт, есть лишь один выход. Мы можем победить их, только если наша любовь будет хотя бы внешне соответствовать принятому образцу. Мы можем втайне сохранять то чистое и личное, что нас связывает, но внешне все должно целиком отвечать их стандартам, иначе они погубят не только нашу любовь, но и нас самих.
— Да. И есть лишь один способ их убедить: я должен смириться с расхожим понятием благополучия, лишь тогда мы будем в безопасности. Тебе проще, твоя забота — только наши личные отношения. А оградить эти отношения стеной должен я. Я обязан хорошо зарабатывать, потому что от этого зависит наша безопасность. И это мне придется соглашаться с ними и поступать так, как принято у них.
Всю свою жизнь, с тех пор, как мой чертов братец стал священником, я боролся против их сытой буржуазной самоуверенности. Я боролся против всего, что из нее вытекает. Я считал своим долгом защищать все то, против чего выступают они. А теперь от меня ждут, что я, как ни в чем не бывало, стану офицером, хотя офицеры воплощают собой все то, против чего я всегда боролся. От меня ждут, что я пойду на это ради тебя.
Ты — их приманка. Не думай, они свое дело знают. Что предпринимает любящая мамочка, когда ее сыночек-студент вдруг восстает против порядка, который испокон веков правит миром? Сыночку находят хорошенькую молоденькую цыпу, которая всегда под рукой, чтобы сыночек мог выпустить пар, а потом правдами и неправдами женят на ней сыночка, и он успокаивается, осознает свой долг, его протест гаснет, и он смиряется со статус-кво.
— Я не приманка, — возразила Карен. — Я не желаю быть приманкой. Мне это так же противно, как тебе. И ты должен это знать.
— Думаешь, когда поросенка привязывают к капкану, чтобы поймать тигра, поросенку хочется быть приманкой? Ну и что с того, что не хочется? Кто его слушает?
— Милт, ты действительно веришь в то, что говоришь?
— Да, верю. Честные люди никому не нужны, а я за это боролся всю жизнь — за то, чтобы быть честным. И теперь я должен стать офицером… Ты когда-нибудь видела честного офицера, который оставался бы офицером?
