Свист гранаты раздается в воздухе, приближается, проносится мимо… Жак открывает и закрывает глаза… Гул голосов… Тень, неподвижность…
Носилки лежат под деревьями на земле, усыпанной хвоей. Вокруг какое-то неопределенное движение… Тесно прижатые друг к другу, словно слитые в одну сплошную массу, пехотинцы, сутулясь в своей неудобной одежде, связанные винтовками и ранцами, цепляющимися за ветки, топчутся на месте, не в силах ни двинуться вперед, ни повернуть назад. «Не напирайте!» — «Чего мы ждем?» — «Выслали дозор». — «Надо проверить, безопасно ли в лесу». Офицеры и унтер-офицеры выходят из себя, но никак не могут перегруппировать своих солдат. «Тише!» — «Шестая, ко мне!» — «Вторая!..» Недалеко от носилок какой-то солдат прислонился к елке, и сон вдруг сморил его, мертвый сон. Он молод; у него ввалившиеся щеки, серое лицо, одеревеневшая рука бессознательно прижимает винтовку к бедру: он как будто взял на караул. «Говорят, третий батальон отправлен во фланговое охранение, чтобы прикрыть…» — «Сюда, ребятки, сюда!» Это кричит капрал, коренастый крестьянин, который входит в лес, ведя за собой свое звено, словно курица цыплят.
Через носилки перешагивает лейтенант. У него тот заносчивый и испуганный вид, какой бывает у начальника, когда он растерян и готов на все, лишь бы сохранить свой престиж. «Унтер-офицеры, велите всем замолчать! Будете вы повиноваться, черт вас возьми! Первый взвод, стройся!» Солдаты с хмурым видом пытаются сдвинуться с места; они и сами хотят найти свое начальство, своих товарищей и снова почувствовать себя рядовыми нормальной воинской части. Некоторые смеются, наивно успокоенные тем, что деревья замыкают горизонт: словно война осталась там, по другую сторону опушки, в открытом поле. Время от времени какой-нибудь связной, весь потный, запыхавшийся, злой, вечно не находя того, кого он ищет, с руганью пробивает себе дорогу и скрывается за кустами и людьми, сердито бросив на ходу номер полка или имя полковника. Новый свист, более глухой, более короткий, раздается над деревьями. Все затихают, плечи съеживаются, затылки приникают к ранцам. На этот раз взрыв происходит справа… «Это семидесятипятимиллиметровый!» — «Нет! Это семидесяти семи!» Жандармы, обступившие носилки, словно они-то и придают смысл их существованию, образуют неподвижный островок, о который разбивается людская волна.
Внезапно на опушке раздается голос: «Прицел тысяча восемьсот метров!.. Линия гребня… Черная рощица… Стрелять по команде! Огонь!» Дружный залп сотрясает воздух. Под деревьями воцаряется тишина. Раздается новый залп. Затем слышатся разрозненные выстрелы, все более и более многочисленные. Все, кто находился близ опушки, обернулись в сторону луга, и, не ожидая команды, счастливые, что могут что-то сделать, вскидывают винтовки и стреляют наудачу сквозь листву. Молодой солдатик, только что спавший у дерева, теперь стоит на коленях в ногах носилок и непрерывно, усердно стреляет, пристроив винтовку в развилке двух веток. Каждый выстрел хлещет Жака, словно удар кнута, но он уже не в силах открыть глаза.
Справа вдруг раздается конский топот… Группа офицеров верхом, два майора, полковник, врываются в лес, с треском ломая кустарник. Визгливый голос покрывает трескотню выстрелов: «Кто отдал команду? Вы что — с ума сошли? Что это за стрельба? Хотите, чтобы нащупали всю бригаду?» Унтер-офицеры кричат со всех сторон: «Прекратить огонь! Стройся!» Шум сразу прекращается. Повинуясь общему порыву, все эти сбившиеся в кучу люди, казалось застрявшие здесь навсегда, находят в себе силу преодолеть инерцию и повернуться в одну сторону. Они толкаются, налетают друг на друга, молча награждают друг друга пинками и вскоре, словно стая перелетных птиц, медленно трогаются к югу, вслед за группой старших офицеров. Позвякивание кружек, котелков, манерок, сопровождаемое глухим топотом солдатских башмаков по мягкой, точно устланной войлоком почве, наполняет лес неясным шумом, будто идет стадо. Смолистая пыль рыжим облаком поднимается меж елей.
«А мы, начальник?» Бригадир уже принял решение: «Мы пойдем за ними!» — «Со Стеклянным?» — «А как же иначе? Ну!.. За мной, марш!» И, не дожидаясь, словно идя в атаку, он вливается в поток, а за ним и два свободных жандарма. Двое других поспешно поднимают Жака. «Готово, Маржула?» — шепчет Паоли. Он пытается проскользнуть в ряды, но людской поток все еще так плотен, что при каждой попытке носилки безжалостно отталкивают назад. «Надо подождать, пока немного поредеет», — советует Маржула… «Баста! — говорит корсиканец, резко бросая свой конец носилок. — Пойду догоню начальника и скажу, чтобы он подождал…» — «Эй, Паоли, не бросай меня здесь!» — кричит старый жандарм, тоже отпуская носилки. Но Паоли уже не слышит; быстрый, как угорь, он пробрался в толпу, и его синее кепи, короткая загорелая шея моментально исчезли. «Вот так штука!» — восклицает Маржула. Он наклоняется к Жаку, как тогда, когда давал ему пить. Огонек ярости загорается в его глазах. «Все из-за тебя, сволочь!» Но Жак не слышит его. Он потерял сознание.
Жандарм раздвигает ветки и делает попытку схватить за плечо какого-то пехотинца: «Помоги мне нести это!» — «Я не санитар», — отвечает солдат, резко отталкивая его руку. Жандарм видит светловолосого толстяка, добродушного на вид. «Подсоби немного, старина!» — «Еще чего!..» — «Что же мне делать с этой падалью?» — бормочет Маржула. Он вынимает платок и машинально вытирает лицо.
Вскоре поток редеет. Если бы Паоли вернулся, они бы смогли двинуться вперед, это бесспорно! «Господин капитан!» — робко окликает Маржула. Ведя лошадь под уздцы, мимо проходит офицер; он смотрит, прямо перед собой и даже не поворачивает головы… Те, которые проходят теперь, это отставшие. Они идут вразброд, опустив голову, измученные, волоча ноги, обеспокоенные тем, что находятся в хвосте, стараясь из последних сил двигаться быстрее. Нечего и пытаться: никто из них не согласится обременять себя носилками…
Вдруг на лугу, по другую сторону опушки, раздаются голоса, быстрые шаги… Маржула оборачивается, весь позеленев; его пальцы инстинктивно расстегивают кобуру, хватаются за револьвер. Нет! Это французская речь: «Сюда! Сюда!..» Между елками появляется раненый. Он бежит, как лунатик, у него повязка на лбу, иссиня-бледное лицо. За ним врывается в лесок человек десять пехотинцев без ранцев, без винтовок: это тоже легкораненые — у кого рука на перевязи, у кого забинтовано колено. «Скажи, старина, нам сюда? Здесь можно пройти?.. Они ведь недалеко, знаешь?» — «Не… недалеко?» — заикаясь, бормочет Маржула.
Ветки снова раздвигаются. Появляется военный врач: он пятится задом, прокладывая дорогу двум санитарам, которые на переплетенных руках, как в кресле, несут толстого человека с обнаженной головой, с мертвенно-бледным лицом, с закрытыми глазами. Его офицерский мундир расстегнут; четыре галуна; живот выпирает из-под испачканной кровью рубашки. «Осторожней… осторожней…» Врач замечает жандарма и Жака у его ног. Он быстро оборачивается: «Носилки! Кто это? Штатский? Раненый?» Маржула, стоя навытяжку, бормочет: «Шпион, господин военный врач…» — «Шпион? Этого только недоставало! Носилки нужны для майора. Живо! Шевелись!»
Жандарм начинает послушно расстегивать ремни, развязывать веревки. Жак вздрагивает, шевелит рукой, открывает глаза… Кепи полкового врача? Антуан?.. Он делает нечеловеческое усилие, чтобы понять, чтобы вспомнить. Сейчас его освободят, дадут ему пить… Но что с ним делают? Носилки поднимаются. Ой!.. Тише! Ноги!.. Нестерпимая боль: несмотря на лубки, раздробленные берцовые кости впиваются ему в тело, раскаленные иглы пронизывают мозг… Никто не видит его губ, искривленных от боли, его глаз, расширившихся от ужаса… Сваленный с носилок, точно мусор из опорожняемой тачки, он с хриплым стоном падает набок. Внезапный холод, холод, идущий от ног, со смертельной медлительностью поднимается к сердцу…
Жандарм не протестует. Он со страхом озирается по сторонам. Врач рассматривает карту, а санитары торопливо укладывают на носилки майора, — глаза у него закрыты, а рубашка сделалась красной. Маржула бормочет: «Так они недалеко, господин врач?» Вдруг резкий, протяжный вой раздирает воздух, а вслед за ним, совсем близко раздается взрыв, от которого, кажется, сотрясается мозг в черепной коробке. И почти сейчас же со стороны луга доноситься трескотня ружейных залпов.
— Вперед! — кричит врач. — Мы попадем между двух огней… Если мы останемся здесь — нам крышка!
В момент взрыва Маржула распластался на земле, как и остальные. Он с трудом поднимается на ноги. Он видит, как уносят носилки, как группа раненых углубляется в лес. И голосом, осипшим от страха, он вопит: «Как же так? А я? А Стеклянный?..» Старый унтер с перевязанной рукой, замыкающий шествие, не останавливаясь, оборачивается к нему. «А я? — умоляюще повторяет Маржула. — Не уходи… Что я буду делать с этой падалью?» Унтер — сверхсрочник, бывалый солдат колониальных войск, с обветренным лицом, складывает рупором здоровую руку: «Да кому он нужен, твой шпион? Прикончи его, дурак! И удирай, если не хочешь, чтобы тебя поймали, как крысу!»
