— А Молотов?
— Вече дипломат, он укроется где-нибудь у нейтралов. Берия сбежит на Восток. Кагановича вывезет на самолете Рокфеллер или кто-то другой из еврейских миллионеров, поселят в Мексике… Ворошилов тоже под нож гильотины или на виселицу не попадет. Будет отстреливаться до последнего патрона, а последний — себе. А Семен Михайлович кинется в партизаны. Соберет ветеранов, ускачет на Дон, на Кубань, в леса Кавказа. Так что не исключено — мы вдвоем останемся, — развел руками Иосиф Виссарионович.
Разговор хоть и шуточный, но довольно мрачный, однако я был рад тому, что Сталин вновь обрел чувство юмора. Значит, выздоровление шло полным ходом.
Между тем солнце уже исчезло за грибановской лесной гривой, и все изменилось вокруг. Над головой небо еще оставалось голубоватым, приобретая розово-желтоватый оттенок, а весь горизонт с западной стороны, от Петрово-Дальнего до Убор, охвачен был багряным пламенем, которое разгоралось ярче, расширялось, а Москва-река и Истра казались кровавыми потоками в траурной окантовке черных берегов. Лишь белая колокольня Дмитровской церкви гордо, светло и прямо высилась над черно-багряным фоном, чуть розовая в последних лучах солнца, еще касавшихся ее маковки с православным крестом.
В расширившихся глазах Сталина мерцали красные блики, а лицо его, обращенное на запад, казалось багровым: во всем этом было нечто мистическое. С тяжелым вздохом, почти со стоном, вырвалось у него:
— Там горят сейчас наши братья и сестры!
У меня мороз пробежал по коже: он был бы сильным священником, истовым проповедником! Всплыла картина из кинофильма «Александр Невский», где псы-рыцари бросают в огонь детей…
— Спасать надо! — сказал я и умолк, удивленный тяжкими взрывами, докатившимися из-за реки. Захлопали далекие пушечные выстрелы. Неужели с фронта, от границы! Уж не с ума ли схожу? Но голос Сталина вернул к реальной действительности:
— Это на полигоне в Нахабино. Вечером хорошо слышно… Не пора ли нам?
Да, конечно, надо было возвращаться в Москву, к накопившимся делам, к трудным заботам.
5
История свидетельствует: во все большие войны российская армия вступала недостаточно подготовленной, враг нападал внезапно, добиваясь тем самым первоначального перевеса. Причин тому много: громоздкость и неповоротливость государственного аппарата, медлительная «раскачка», наша извечная доверчивость и миролюбие, пресловутое русское «авось». Так было при нашествии Наполеона, так было в начале русско-японской, а затем первой мировой войны. Опасная эта тенденция проявляется чем дальше, тем больше, хотя, с другой стороны, развитие техники убыстряет ход войны, делает ее начальный период все более важным, а теперь даже и решающим. Известие о переходе Наполеона через границу достигло Петербурга с большим опозданием, но это в общем-то ничего не меняло. А вот запоздалое сообщение о том, что к Москве приближаются вражеские самолеты или ракеты, может оказаться роковым.
До революции царь-самодержец, объединявший гражданскую и военную власть, в случае вооруженного конфликта автоматически становился высшим военным руководителем, отвечавшим за все перед династией, перед Богом и перед страной. Государство и армия даже на малый срок не оставались без управления, без «головы»: хороша ли, плоха ли, а голова имелась. К тому же генералы, офицеры, будучи профессионалами, крепко знали свои обязанности, берегли честь свою и своих полков. Конечно, в семье не без урода, но основной костяк генеральско-офицерского корпуса был крепок, самостоятелен, опытен. Так что управление войсками в любой период довольно надежно обеспечивалось сверху донизу. А у нас в сорок первом году, в начале войны, это важнейшее звено — управление — оказалось очень слабым. Нас били, мы отступали, но вина за это лежит не на войсках: они, особенно кадровые части, готовы были выполнить свой долг, многие до конца выполнили его в первых сражениях, но что они могли сделать без твердого, умелого управления, без общего замысла, без перспектив… «Кризис руководства» — так озаглавил я свои наброски, подборку материалов о том трудном периоде.
Мы уже говорили, что 23 июня Ставку Главного Командования возглавил маршал С. К. Тимошенко — на Ставку возлагалось руководство всей боевой деятельностью. Не берусь судить, правильным ли было это решение, может, руководство войной сразу же, хотя бы формально, должен был возглавить Сталин — задним числом рассуждать всегда проще. И упрекать Семена Константиновича Тимошенко за ошибки и неудачи тоже не стал бы. Он в отличие от таких смекалистых военно-политических деятелей, как Ворошилов, был человеком военного склада, прямодушным, требовательным, умевшим подчиняться распоряжениям свыше и добиваться исполнения приказов от тех, кто находился ниже по служебной лестнице. Особыми талантами не обладал, но был добросовестен, в меру порядочен, имел крепкие нервы, терпение, выдержку, что тоже важно для военного руководителя. Это помогло Тимошенко нести тот неимоверный груз, который возложен был на его богатырские плечи.
Есть давняя, элементарная, но не устаревшая, как все проверенное временем, формула. Триединство в руководстве. Сперва — оценка сложившейся обстановки с возможным прогнозом перспектив, это база для принятия соответствующего решения. Затем — само решение. И третье — осуществление намеченных мероприятий с учетом меняющейся ситуации. Так вот: всю первую неделю войны Тимошенко, как и все другие руководящие деятели, был лишен того, что лежит в основании триединства — достоверной информации. Ставка и Генштаб получали отрывочные, не всегда точные, порой слишком эмоциональные сведения. Ну, например, 26 июня вроде бы никакой угрозы Минску еще не было, а на следующий день пошли сообщения, что бой идет за столицу Белоруссии. И не поймешь, то ли немцы в Минске, то ли их отбросили.
К сожалению, даже ту скудную и противоречивую информацию, которая поступала из войск, некому было в Москве основательно обдумывать, анализировать. Начальник Генштаба Жуков мотался где-то на Украине, неизвестно чем занимаясь, в основном собирая сведения. Маршал Шапошников, пока не заболел, пытался помочь командованию Западного фронта. Там же подвизался и маршал Кулик, пропавший где-то вместе с войсками 3-й армии. В окружение угодил, кое-как выбрался. На помощь Шапошникову и Кулику был послан Ворошилов. Это было какое-то нашествие маршалов — почти все на одном фронте. А зачем? Чтобы своими разнообразными советами мешать молодому, верившему в их авторитет командующему фронтом Павлову принимать самостоятельные решения? Боже упаси от такого количества сановных советчиков.
Позвольте отступление в повествовании. Всю свою офицерскую жизнь считаю себя виновным в необоснованном возвышении Кулика, который заслужил доверие Сталина осуществлением подсказанных мною действий осенью восемнадцатого года под Царицыном. С моей, так сказать, «подачи» взлетел Кулик на самый верх военной иерархии, стал маршалом. А финал оказался трагикомичным или скорее просто анекдотичным. В войну и после нее бытовали различные россказни о разжаловании Кулика. Неприятно мне было слушать домыслы. Старики повторяют их и теперь. А не лучше ли восстановить истину? Тем более что я был свидетелем, когда Кулик вошел в кабинет и произнес обычное «здравствуйте». Сталин окинул его холодным взглядом:
— Кто такой? Представьтесь.
— Маршал Советского Союза Кулик по вашему…
— Лапти где?
— Товарищ Сталин…
— Где лапти, где рубище, в котором вы карабкались из окружения? Я много видел в своей жизни, но ни разу не видел Маршала Советского Союза в лаптях! Вот бы возрадовались немецкие генералы, попади вы в их руки! Весь мир обошли бы сенсационные фотографии… Гитлер ликовал бы, как вы считаете, Николай Алексеевич?
— Раньше в таких случаях стрелялись, дабы не запятнать честь своего рода, — сказал я, — Офицерскую честь.
— Это слишком. Мы сами вырастили таких, как он, а других у нас нет… Товарищ Кулик!
— Слушаю! — вытянулся тот.
— Генерал-майор Кулик, вы свободны.
— Но…
— Отчисленный в резерв генерал-майор Кулик, вы свободны, — резче повторил Сталин и, отвернувшись, потянулся за трубкой.
Это было довольно мягкое решение и совершенно в духе Сталина. Безусловно, провинившегося Кулика надо было припугнуть, наказать, но при этом учитывалось, что человек он преданный, на которого можно положиться. Ну, а если не тянет, значит, не ту ношу взвалили. Короче говоря, «свой» — это решало все. В одном месте не смог — пригодится в другом. Кстати, в тот раз Иосиф Виссарионович действительно лишь припугнул Кулика, но не разжаловал. Позаботился даже о том, чтобы Григорий Иванович поправил в госпитале свое здоровье…
Пока Кулик в его пресловутых лаптях бродит где-то в «мешке» западнее Минска, давайте вернемся в Москву, в Ставку Главного Командования. Значит, самодержца-царя, который обязан по своей должности сразу принять на себя руководство воюющей страной и воюющими войсками, как мы знаем, не было. В стране коллективное руководство, никто конкретно не отвечает за события ни перед прошлым, ни перед будущим. Разве только Сталин, никогда не отказывавшийся от ответственности. Однако он болен, переваливал из одного приступа в другой. Политбюро? Сборище говорунов, никто не решался без Иосифа Виссарионовича принять какое-либо действенное постановление. Да и не знали, какие постановления нужны, как направлять ход событий. Вдруг ошибешься, вдруг не в ту сторону… Верховный Совет? Такое же сборище, только увеличенное в сто раз. Что же оставалось Председателю Ставки Верховного Главнокомандования Семену Константиновичу Тимошенко, не блиставшему, как и все надежные исполнители, собственными способностями? Только одно: действовать в соответствии с той доктриной, с теми планами, которые имелись у нас на случай войны. Формула была выработана в ту пору, когда Наркомат обороны возглавлял Климент Ефремович Ворошилов. Любой агрессор разобьет свой медный лоб о советский пограничный столб. Отразить нападение противника и громить на его собственной территории — такова основополагающая посылка. Закрепленная, между прочим, в популярной песне:
