Это говорит она о несчастной к ней страсти семидесятипятилетнего старика, когда, между тем, самой девушке было только семнадцать – восемнадцать лет.
Далее Алымова говорит в своих записках, относительно привязанности к ней Бецкого:
«С первого взгляда я стала его любимейшим ребенком, его сокровищем. Чувство его дошло до такой степени, что я стала предметом его нежнейших забот, целью всех его мыслей. Это предпочтение нисколько не вредило другим, так как я им пользовалась для блага других: ничего не прося для себя, я всего добивалась для своих подруг, которые благодарны мне были за мое бескорыстие и, вследствие этого, еще более любили меня…»
Еще далее о Бецком:
«Я бессознательно чувствовала, что он мне подчинялся, но не злоупотребляла этим, предупреждая малейшие желания его. Исполненная уважения к его почтенному возрасту, я не только была стыдлива перед ним, но даже застенчива».
Но скоро Бецкий, – продолжат Алымова: – «перестал скрывать свои чувства ко мне и во всеуслышание объявил, что я его любимейшее дитя, что он берет меня на свое попечение, и торжественно поклялся в этом моей матери, затеплив лампаду, перед образом. Он перед светом удочерил меня».
В продолжение трех лет старик навещал ее каждый день и, по-видимому, весь сосредоточился в своем неудержимом к ней чувстве.
«Три года протекли как один день, посреди постоянных любезностей, внимания, ласк, нежных забот, которые окончательно околдовали меня. Тогда бы я охотно посвятила ему свою жизнь. Я желала лишь его счастья: любить и быть так всецело любимой казалось мне верхом блаженства».
Ни слякоть, ни дождь, ни снег, никакие государственные заботы не отвлекали Бецкого от посещения своего молоденького друга: каждый день он у нее – она буквально зреет на его руках.
Сначала он думал привязать к себе девушку, ослепив ее драгоценными подарками; но она от всего отказывалась. Затем, как бы шутя, он при других спрашивал ее: чем она охотнее желала бы быть – женой его, или дочерью? Девушка отвечала, что предпочитала бы быть его дочерью.
Но вот наступило время выпуска девиц из института – выходила из него и Алымова.
Бецкий по этому случаю носит ей образцы платьев, материй, украшений, предлагая ей выбирать самое дорогое, все, что только могло ей понравиться.
Но сама императрица, с любовью следившая за первым выпуском смолянок и ласкавшая девочек, особенно некоторых избранных, как своих детей, одарила Алымову всем необходимым, пожаловала ее фрейлиной и в числе некоторых других фрейлин и, высоких придворных особ женского пола назначила ее присутствовать при встрече невесты великого князя Павла Петровича, долженствовавшей в это время прибыть в Россию.
Бецкий и здесь не покидал ее давал ей на дорогу деньги, следил с ревнивой любовью за каждым ее шагом, и Алымова с сожалением высказывается по этому случаю о добром старике, которым не во время овладела несчастная страсть к слишком молоденькой для него девушке.
«Несчастный старец! – восклицает она по этому поводу: – душа моя принадлежала тебе! Одно слово, и я была бы твоей на всю жизнь. К чему были тонкости интриги в отношении к самому нежному и доверчивому существу?… Тебя одного я любила и без всяких рассуждений вышла бы за тебя замуж».
Но старик, ослепленный страстью, сам поступал неблагоразумно и оттолкнул от себя девушку: он ревновал ее ко всем и ко всему; даже женщин, любивших девушку, он стал удалять от нее, желая, чтобы все ее симпатии и все ее время, каждый шаг ее и помысел принадлежали ему одному безраздельно.
Такая деспотическая в своем проявлении страсть сначала беспокоила девушку, а потом начинала уже сердить ее, отдалять от ослепленного старика.
«Он не выходил из моей комнаты, – продолжает Алымова: – и даже, когда меня не было дома, ожидал моего возвращения. Просыпаясь, я видела его около себя. Между тем, он не объяснялся. Стараясь отвратить меня от замужества с кем-либо другим, он хотел, чтобы я решилась выйти за него, как бы по собственному желанию, без всякого принуждения с его стороны. Страсть его дошла до крайних пределов и не была ни для кого тайной, хотя он скрывал ее под видом отцовской нежности. В семьдесят пять лет он краснел, признаваясь, что жить без меня не может. Ему казалось весьма естественным, чтобы восемнадцатилетняя девушка, не имевшая понятия о любви, отдалась человеку, который пользуется ее расположением».
Но девушке, брошенной в водовороте придворной жизни, и притом такой одуряющей и ослепляющей жизни, какая была при блестящем дворе Екатерины II, начинали уже многие нравиться из придворных мужчин.
Особенное же внимание она обратила на умного и образованного придворного, уже нам известного из прежних очерков, Алексея Андреевича Ржевского, за которым, как мы знаем, была замужем вторая из русских писательниц, Каменская-Ржевская и о котором в эпитафии этой самой жены его поэтом сказано было:
Скончавшись, Ржевская оставила супруга;Супруг, в ней потеряв любовницу и друга,Отчаясь, слезы льет и будет плакать ввек…
Но Ржевский, по-видимому, не вечно «слезы лил» о своей первой жене, а полюбил Алымову и посватался за нее.
Алымова отослала его к Бецкому, как к своему отцу, опекуну и благодетелю, и сама сказала старику о предложении Ржевского.
Старик был поражен этим известием. Им овладело отчаяние и злоба – девушка, которая оставалась его единственной привязанностью на земле, пропадала для него навеки.
Чтобы отвратить свой любимицу от этого замужества, Бецкий уверял ее, что она обманута Ржевским и князем Орловым для каких-то своих тайных целей, и прибавлял к этому, что он «умрет с горя, если она будет несчастлива».
Девушка покорно отказалась, вследствие этого, от руки Ржевского, и Бецкий на коленях благодарил ее, просил прощения за минутную вспышку, которую он дозволил себе, узнав о том, что девушка отвечала было согласием на предложение Ржевского.
Долго продолжалась потом борьба между привязанностью девушки к Ржевскому и жалостью к старику.
Не станем повторять за рассказчицей длинного, и утомительного по своим мелочным подробностям, повествования о том, как хитрил Бецкий, чтобы отвратить девушку от замужества, как чернил Ржевского, как потом был обнаруживаем в своей хитрости, сознавался в ней, снова вымышлял разные проделки, – все это едва ли может быть принято вполне на веру, тем более, что рассказчица, видимо, усиливаете краски, бросающие невыгодную тень на личность Бецкого.
Как бы то ни было, но борьба кончилась не в пользу Бецкого: девушка вышла за Ржевского.
В первое время Бецкий уговорил молодых жить у него в доме. Но и здесь он продолжал ту же тактику – старался уронить мужа в глазах жены, отвратить от него ее привязанность, отвратить ее от двора и тем поставить в единственную зависимость от самого старика.
Ржевские не выдержали этой жизни и оставили старика в его грустном уединении, на попечении дочери, госпожи де-Рибас.
Старик слег. Ржевская часто навещала его из жалости; а почти умирающего старика – говорит она – все еще «влекло ко мне неугасаемое чувство».
Скоро доступ к больному старику был запрещен для Ржевской, потому что немощного Бецкого охраняла упомянутая де-Рибас, которую Ржевская в своих записках не без злобы чернит как злую женщину, снабжая ее именем «аргуса».
«В эту пору, – говорит Ржевская: – старик ослеп и почти терял рассудок».
Оценивая вообще характер отношений к ней Бецкого, она прибавляет: «И. И. Бецкий мог мне сделать много добра, а, между тем, имея самые благие намерения, он принес мне много вреда…»
VII. Екатерина Ивановна Нелидова
Нелидова принадлежит к женским личностям, составляющим переход от того поколения русских женщин, которых создало живое движение общественной мысли, начавшееся с Ломоносова, продолжавшееся при Державине и на время остановившееся с прекращением деятельности Новикова и его кружка, к тому поколению, крайними представителями которая являются госпожа Криднер, госпожа Татаринова и целый ряд женщин-мистиков, иногда ханжей, на целое полстолетие остановивших живой процесс общественной мысли.
Нелидова принадлежит уже к периоду времени застоя этой мысли, бессильно порывавшейся, в отдельных субъектах, освободиться от мистического кошмара и фальсификации пиетизма в течение пятидесяти лет и окончательно освобожденной только современным нам поколением женщин.
Она родилась 12 декабря 1756 года.
Следовательно, первая молодость Нелидовой и лучшие годы развития совпадают с тем временем, когда первые порывы общественного возбуждения, увлекшего за собой также и лучших из русских женщин, стали вновь уступать место общественной апатии и нравственной распущенности.
Притом же самое воспитание Нелидовой, равно и следовавших за ней трех поколений русских женщин, принадлежало уже не самому обществу, а смольному монастырю, основанному в 1764 году и ставшему до известной степени, вместе с другими открытыми впоследствии институтами, регулятором женского развития и известного направления русской женщины до самого последнего времени.
