лацкан куртки.
Тут магик сдал последнюю свою карту: по синапсам дернул рваный каскад нейронов… Кливленд под дождем и покой в душе, какой она испытала лишь однажды – тогда, на прогулке.
На серебряной.
16
Нить накаливания в слое нагара[90]
Я – твоя идеальная аудитория, Ганс. (Запись пошла по второму кругу.) Где тебе найти более внимательного зрителя? Ты ведь уловил их сущность, Ганс. Можешь мне поверить, я это знаю, потому что мне снятся ее воспоминания. Я вижу, насколько близко ты подошел.
Да, ты уловил сущность этих людей. Путешествие вовне, строительство стен, долгая спираль, закручивающаяся внутрь. Они помешались на стенах, не так ли? Лабиринт крови, лабиринт семьи. Грибница посреди пустоты… Они как будто говорят: «Мы – это то, что внутри, снаружи – другое. Здесь мы пребудем вечно». А тьма таилась там с самого начала… Ты раз за разом находил ее в глазах Мари-Франс, вновь и вновь пригвождал медленным наплывом камеры на затененные глазницы черепа. Очень рано она запретила снимать себя на пленку. Ты подровнял, увеличил ее изображение, провернул его через плоскости света, плоскости тени, сгенерировал модели, расчертил ее череп решеткой неона. Ты использовал особые программы, чтобы состарить ее визуальный образ согласно статистическим моделям, затем – анимационные программы, чтобы оживить свою зрелую Мари-Франс. Ты раздробил ее изображение, низвел его до огромного, но конечного числа точек, перемешал, давая выйти на свет новым формам, выбрал те, которые, похоже, что-то говорили тебе… А потом ты взялся за остальных, за Эшпула и дочь, чье лицо обрамляет твой фильм, – его первый и последний кадр.
Повторный просмотр придал основательность их истории, позволил Энджи нанизать отрывочные видеозарисовки Беккера на единую временную линию. Точкой отсчета стала свадьба Тессье и Эшпула, союз, обсуждавшийся в свое время только в тех средствах массовой информации, что занимались корпоративными финансами. Оба были наследниками своих отнюдь не скромных империй: Мари-Франс – громадного состояния семьи Тессье, основанного на девяти базовых патентах в области прикладной биохимии, а Эшпул – мощной инженерной фирмы со штаб-квартирой в Мельбурне, фирмы, которая носила имя его отца. Журналистам этот брак представлялся слиянием, хотя возникшую в результате корпоративную единицу финансовый мир рассматривал как неуклюжую – этакая химера с двумя головами, смотрящими в разные стороны.
Однако вскоре на фотографиях тех лет из взгляда Эшпула исчезли пресыщенность и скука, а их место заняла абсолютная решимость. Эффект вышел нелестным – или, скорее, даже пугающим: красивое жесткое лицо становилось все жестче, все безжалостней в своей всепоглощающей целеустремленности.
Через год после женитьбы на Мари-Франс Тессье Эшпул избавился от девяноста процентов своих активов, вложив освободившийся капитал в орбитальную собственность и установки по запуску шаттлов. Плод живого союза, двоих детей – брата и сестру – вынашивали тем временем суррогатные матери на вилле Мари-Франс в Биаррице.
Тессье-Эшпулы взошли на орбитальный архипелаг и здесь обнаружили, что плоскость эклиптики отмечена лишь редко разбросанными военными базами и первыми автоматизированными фабриками картелей. И тогда они начали строительство. Первоначально их объединенные капиталы были не больше, чем затраты «Оно-Сэндай» на запуск очередного микропроцессорного цеха в орбитальном сборочном массиве корпорации, но Мари-Франс, проявив неожиданное предпринимательское чутье и сноровку, создала приносящее колоссальный доход убежище данных для обслуживания потребностей не столь респектабельных секторов международного банковского сообщества. А это, в свою очередь, породило связи с самими банками и их клиентами. Эшпул занимал направо и налево, и стена лунного бетона, которой предстояло стать Фрисайдом, росла и закруглялась, смыкаясь вокруг своих создателей.
Когда разразилась война, Тессье-Эшпулы уже скрылись за этой стеной. Они видели, как вспыхнули и погибли Бонн и Белград. Строительство веретена продолжалось в те три недели войны лишь с незначительными перебоями, хотя в последовавшее десятилетие оцепенения и хаоса эта задача несколько осложнилась.
Но дети, Джейн и Жан, теперь уже были с ними. Виллу в Биаррице продали, чтобы оплатить создание криогенной установки для их нового дома, виллы «Блуждающий огонек». Первыми жильцами криогенной утробы стали десять пар клонированных эмбрионов: 2-Джейн и 2-Жан, 3-Джейн и 3-Жан… Существовало множество законов, запрещавших или как-то еще регулировавших искусственное репродуцирование индивидуального генетического материала, но было и столько же лазеек в хитросплетениях юрисдикции…
Энджи остановила запись и попросила дом вернуться к предыдущему эпизоду. Снова кадры с изображением криогенного устройства, этой утробы Тессье-Эшпулов, созданной швейцарскими инженерами. Она знала, что предположение Беккера о сходстве верно: эти круглые двери из окаймленного хромом черного стекла были центральными образами в чужих воспоминаниях, убедительными и тотемными.
Одно изображение сменяло другое. Теперь речь шла о монтажной сборке на внутренней поверхности веретена в условиях невесомости. Продвигалось строительство осветительной системы Ладо-Ачесон, преобразующей солнечную энергию, наращивалась атмосфера, создавалась – за счет вращения – искусственная гравитация… Тут на Беккера свалилось сказочное, не поддающееся освоению богатство в виде многих-многих часов блестяще-глянцевой документации. Он ответил на этот вызов яростным, рваным монтажом, напрочь выстригая поверхностный лиризм исходного материала; на экране остались лишь отдельные напряженные лица измученных рабочих среди неистового улья механизмов. Фрисайд зеленел и расцветал в ускоренном порхании записанных на пленку восходов и искусственных закатов. Роскошная, запечатанная в бетон и пластик земля, усеянная драгоценными камнями бирюзовых озер. Тессье и Эшпул выбрались из «Блуждающего огонька», своего тайного дома на кончике веретена, лишь на официальные торжества по случаю открытия Фрисайда. С примечательной отстраненностью обозревали властители ими же созданную страну. Тут Беккер резко сбросил темп и снова принялся за свой одержимый анализ. Вот это – последний раз, когда Мари-Франс взглянула в объектив. Беккер исследует черты ее лица в мучительной, растянутой фуге, крупные планы медленно перетекают один в другой в изысканном контрапункте к пульсирующим волнам аудиореверса, прорывающимся на звуковой дорожке сквозь дрейфующие наслоения статических шумов.
Энджи вновь попросила паузу, встала с кровати и подошла к окну. Она испытывала странный подъем, нахлынуло неожиданное ощущение силы и внутренней гармонии. Что-то подобное произошло с ней семь лет назад в Нью-Джерси, когда она узнала, что и другим известны те, кто приходил к ней в снах, что они зовут их лоа, Божественными Наездниками, дают им имена, и призывают их, и торгуются с ними о милостях.
И даже тогда не обходилось без путаницы и недоразумений. Бобби, например, утверждал, что Линглессу, седлавший Бовуара в умфо, и Линглессу из матрицы – это различные, не связанные между собой сущности. Если, конечно, первого из них вообще можно считать сущностью.
– Они проделывают это уже более десяти тысяч лет, пляшут, сходят
