Тот же самый табурет, те же обои, тот же вид за окном, и вареная колбаса на той же тарелке с бледно-голубыми цветами по краю; когда-то на месте доблестного воина сидел отец. Кузьма Гаврилович. А на табурете вместо Бориски сидел шкет Кирюшка и заворожено наблюдал, как в коричневых пальцах отца мелькает узкое лезвие.
– Поймал минуту свободную – бери ножичек, играй. Брусочек заведи себе, точи. Чтоб ножичек всегда был острый. Чем острей, тем лучше. В чужие руки не давай, только показывай. Воткнуть не спеши, иначе за мясника держать будут. А ты, шкет, не живи мясником. Ты человеком живи. Умей показать ножичек – этого хватает. Смотри только в глаза. Кто боится – тот не тебя боится и не ножичка. Кто боится – тот себя боится, и это по глазам видать. Кто родился, чтоб бояться, – тот всего боится. Покажи ему ножичек – с него хватит. Потом делай что хочешь. К девке с ножичком не подходи, это западло. К менту тоже не подходи, у мента – ствол и фуражка. Кто в шляпе и галстуке – к этим тоже не суйся, они все на голову дурные. Подходи к тому, кто по жизни испуган. Денег не бери, только натурой. Много не бери, жадность фраера губит. Харчи бери, шмотки бери, ханку бери, кайф бери – но бери только для себя, понял, нет? Ни для кого больше не бери, только для себя одного. Баба тебе ребенка родит – даже для него не бери. На ребенка – бог дает...
Шкет Кирюшка смотрел на пальцы отца, на лезвие – оно было словно жидкое, оно отсвечивало, оно притягивало и пугало.
– Своего не имей. Ничего, вообще, никогда. Живи с чужого. Потому что своего – не бывает. Свои только воши по спине ползают, понял, нет? На свете ни у кого нет ничего своего. Земля до тебя была и после тебя будет – значит, она не твоя, а чужая. И ты на ней чужой. Прохожий. Понял, нет? А кто говорит: «Это мое барахло» – тот против Бога и жизни двигается. Своего должно быть – два яйца между ног и ножичек в кармане. Остальное всё чужое. Бери, у кого сумеешь. Бери у того, кто сам готов отдать. Бывает, сидит фраер, и у него полный дом барахла, а сам – боится. Иди к нему и забирай, потому что он уже его отдал. Руками еще не отдал – а сердцем отдал, понял, нет? Ищи таких, смотри в глаза и забирай. Не отдает – покажи ножичек. Вот так. Или так. Можно медленно показать, можно быстро. Можно клифт расписать, вот так, кончиком. Рожу тоже можно расписать, но за это – спросят. Не ответишь – самого распишут. Понял? Можно ноздрю надрезать или ухо...
Кирилл кивал, не отрывая взгляда от папкиного ножичка. Он почти ничего не понял, но всё запомнил. Папка говорил медленно, голос был смешной, скрипучий, словно из мультика. Потом, когда папку посадили, а ножичек, которым папка порезал троих потерпевших, приобщили к делу, Кирюшка подсмотрел, как мать, вытирая слезы, обшаривала карманы отцовского пиджака, и нашла еще один ножичек, и вставила его меж чугунных ребер батареи, хотела сломать, но сын закричал, подбежал и отобрал, а мать била его тряпкой по лицу и кричала: «Он сгинул, и ты сгинешь!» А Кирюшка не понимал, почему папка сгинул, если его всего лишь в тюрьму посадили; подумаешь.
Лучший друг Афиногенов так и не нашелся в тот вечер и на следующий тоже. Доблестный дембель несколько приуныл. Однако денег, вырученных за гранаты, хватило на три месяца благополучной жизни. Мать зарабатывала сто двадцать рублей, а чечены дали по тысяче за каждую гранату.
Ежедневно Кирилл покупал в палатке возле метро батончик «Баунти» и бутылочку пепси-колы, и вручал Бориске, и говорил:
– Держи. Подсласти жизнь поломатую.
Мальчишка благодарил и тут же на кухне съедал и выпивал угощение. Его печальная мамаша куда-то уходила на весь день, в ее комнате Кирилл ни разу не был, только видел через щель – обставлено недешево, цветной телевизор, и запах дорогих духов, но не приторный, как у проституток, а горький. И еще беспорядок, грязная посуда, чулки на спинках стульев и даже разбросанные медные деньги. Кирилл боялся хаоса и ненавидел его, но мамаша нравилась Кириллу. Коммунальный быт позволяет улавливать всякие разные интимные мелочи, вроде сохнущего на веревке в ванной аккуратного бюстгальтера или обрывка телефонного разговора, когда абонент на том конце произносит нечто смелое, а женщина мелодично смеется и отвечает: «Я подумаю, но вряд ли...»
Она прекрасно выглядела. Немного за тридцать, плавная, стройная, без единого видимого изъяна, высокая грудь, по утрам варила кофе, но пить уходила к себе, причем кофейник обязательно ставила на поднос. В ее присутствии хотелось делать полные достоинства жесты и негромко произносить что-то вроде «отнюдь» или «пожалуй, это маловероятно»; короче говоря, Кирилл бы ее поимел. Но она не дала ему шанса. А хотелось, ага. Она была типичная чужая жена, и каждая клетка ее тела, от затылка до щиколоток, шептала Кириллу: «Я не твоя, даже не думай, не надо так на меня смотреть» – а доблестный дембель к тому времени уже успел попользоваться старой подругой по медицинскому училищу, ныне – замужней дурой, которая тоже очень любила шоколадки «Баунти», а также и невестой лучшего друга Афиногенова, без вести пропавшего при перевозке восемнадцати ящиков водки «Смирнов». С чужими женщинами веселее, для них совокупиться на стороне – мощное приключение.
Разумеется, он ее не получил, но к сыну привязался, по-человечески, по-мужски, и заочно возненавидел папашку, то ли химика, то ли физика, профессора и лауреата, ни единого раза за те месяцы не приехавшего проведать мальчика: в какой обстановке тот существует, из какой кастрюли обедает. А мальчик был правильный, со здоровой мужской основой, он выбегал из комнаты, угадывая звук ключа, поворачиваемого Кириллом в дверном замке, – и Кирилл показывал ему то кастет, то кожаный ремень с пряжкой из нержавеющего металла, то журнал с машинами, то ссадину на кулаке. Он говорил пацану: «Не будь таким осторожным» – или: «Если бьешь, то бей всей силой» – или: «Слушай всех – думай сам» – или: «Считай в уме, а на бумажке пусть дураки считают» – то есть от взрослого к ребенку переходило простейшее самцовское знание, элементарный кодекс поведения воина, убийцы, охотника, добытчика, защитника. Кириллу нравилось воспитывать пацана, нравилось обожание.
Правда, педагог не сильно преуспел. Не переломил пугливость и чрезмерную чистоплотность, не переломил страх перед улицей, перед одиночеством и перед мамой. Переломил бы, будь у него время, – но быстро нашел себе хорошее дело и к весне следующего года уже снял квартиру, поселился отдельно. А еще спустя несколько месяцев профессор помирился с печальной мамашей пацанчика Бориски, и семья воссоединилась в пяти комнатах на Фрунзенской набережной.
Спустя эпоху – прошло девятнадцать лет – душным июлем Кирилл сидел в «Капучино» на Большой Полянке, под огромным полотняным тентом, пил латте и слушал колокольный перезвон. Храм был в пятнадцати шагах, через дорогу. Всё, что было связано с Богом, немного забавляло Кирилла; Бог – абстракция, а жизнь вокруг кипела предельно конкретная. Правда, жесткая конкретика иногда тоже раздражает даже самых конкретных мужчин.
И духота раздражала, и слишком плотные носки, и публика: в середине дня, в самое деловое время кафе заполняли какие-то странные полураздетые девчонки, совсем молодые, перед каждой стоял салатик и коктейль. Почему не грызут науки? – думал Кирилл. Чем занимаются? Черт знает чем. Перемешивают собой мировой хаос. Сидят часами, болтают. Гоняют усталых вспотевших официанток. То ей соку яблочного приспичит, то переставить вентилятор, чтоб в ушко не надуло. Щечки, попки, грудки, золотые сережки. Жуют, элегантно бухают. Младое племя веселых прожигательниц того, что давно прожжено и сожжено дотла. Потом вошла пара, юноша и женщина, она – пожилая, но в порядке, необычайно холеная, он – при серьезных мышцах, длинные волосы, отличный загар, расстегнутый ворот шикарной рубахи, отодвинул даме стул, сел напротив и стал обмахивать спутницу, как веером, картонным листом меню, а она закурила длинную сигарету и поощрительно улыбнулась. Жиголо, подумал Кирилл про него. А про нее ничего не подумал – узнал. Девятнадцать лет прошло – но узнал, сразу; тот же самый чувственный импульс исходил от нее, как же его не узнать, не вспомнить? И она, оглядевшись, увидела его и тоже узнала, и Кирилл секунду ждал, как она поступит – отвернется, сделав вид, что он ей не знаком, или же кивнет? Она обаятельно улыбнулась, кивнула. Постарела, но не сильно, и возраст не испортил ее совсем. Юноша тоже кивнул и заметно просветлел лицом, а Кирилл понял, что парень – не жиголо никакой, а совсем наоборот. Ушастый-голенастый гадкий утенок Бориска превратился в лебедя. Они пошептались минуту-другую, аккуратно избегая взглядов в его сторону. Но Кирилл Кораблик давно уже был не доблестный дембель в монгольской кожаной куртке, а Кактус: человек, хорошо знакомый всем, кому надо. И он кожей ощущал – говорят о нем.
