— Да не скоро заполнится чаша сия! — декламирует Олег под общее шиканье. — Тьфу, тьфу, тьфу, от сглазу, — торопливо исправляется он.
— Типун тебе на язык, — упрекает Гвоздь и замирает.
Замираем и мы: возникший из ничего ветерок начинает крутить мелкие снежинки. Пока, ругая Олега последними словами, мы добираемся до станции, нас уже хлещет снегом по лицам.
— Ну, виноват, — казнится Олег, — ну, рвите на части, бейте в морскую душу!
Однако нам не до него. Лева преподносит выловленную из эфира приятнейшую новость: завтра приезжает комиссия, о которой мы и думать забыли. Вот кого бы я отлупил с удовольствием, так это Леву. Люблю комиссии! Ходят по станции родные люди, радостно сверкают глазами при виде сваленных на стол и покрытых пылью бумаг, ликуют, обнаруживая незаполненные страницы в вахтенном журнале, и с презрением слушают твой оправдательный лепет. Больше комиссий, хороших и разных!
От наплыва чувств у меня гудит в голове: пошел снег… встреча с Катюшей… комиссия… отчет, для которого в моем распоряжении одна ночь… Но прежде всего нужно всыпать Олегу.
— Аврал! — объявляю я. — Сменить на койках белье! Заполнить вахтенный журнал! Роме и Осману привести в порядок бумаги, Гвоздю выдраить кастрюли, а Олегу — полы. За работу, негодяи!
— Что я, шилом бритый? — возмущается Олег. И — вкрадчиво: — Завтра они все равно будут грязные — Гвоздь натопчет. Тогда и выдраим.
Жалкая, беспомощная логика бездельника и лоботряса.
— Я тебе помогу, — великодушно предлагает Вася. — Швабра есть?
— Вон висит. — Олег кивает на поварской халат Гвоздя, глядя на который испытываешь смутную догадку, что когда-то он был белого цвета.
Мы с Левой уединяемся в радиорубке, крохотном закутке, отгороженном от рабочей комнаты шторой из ватманских листов. Я проверяю записи радиограмм в журнале, а Лева дает пояснения. На коленях у него обиженно мурлычет Ведьма, черная, как уголь, кошка, несколько минут назад Гвоздь достал ее ремнем, когда она проводила на камбузе инвентаризацию. До позапрошлого года Ведьма квартировала у меня, но, по просьбе Жулика, на которого она охотилась круглые сутки, я выдворил ее на станцию.
У Левы задумчивые голубые глаза и светлый пушок на щеках. Я люблю на него смотреть, он так чист и непорочен, что нам бывает стыдно за свой грешный образ жизни. Но Лева человек снисходительный, он прощает нам приземленность за то, что мы его приютили и не смеемся над его исканиями. Он сбежал в горы с третьего курса мехмата, чтобы понять, во имя чего человек живет, — в горы, потому что от них ближе к вечности. Можно было бы сбежать и в пустыню, где тоже не очень много соблазнов и хорошо думается, но Лева не любит жары. Радист он на троечку, из любителей, но зато очень старается, а «порядок бьет класс», как говорит Гвоздь, который играл в футбол по мастерам («запасным заворотного хава», утверждает Олег).
— Молодец, — хвалю я. — Пусть три пары очков наденут — все записано, ни одного прокола.
— Берегись!
Мы задираем ноги: это Олег выливает на пол ведро воды, чтобы затем наскоро вытереть ее шваброй. Отъявленное очковтирательство, за такое на флоте месяц бы сидел без берега.
— Для комиссии хватит, — оправдывается Олег, — а нам и так хорошо.
«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули!» — Рома запускает магнитофон. Пыль с бумаг сдута, простыни сунуты в стиральную машину, грязь загнана под кровати, уборка закончена. Халтура и показуха, но в последнюю субботу месяца на станцию приходит мама, а такую санкомиссию не обманешь, будем вкалывать до седьмого пота.
— Челавэк, чаю! — требует Рома.
Чай у нас сегодня отменный, туристка в очках, на которой Гвоздь вот уже вторые сутки хочет жениться, подарила ему «Букет Абхазии». Гвоздь притаскивает еще кастрюлю с подгоревшим кулешом, но от него, к нескрываемому удовлетворению Ромы, все отказываются, даже сам автор не без отвращения съедает две-три ложки (если русский язык обогатился «автором гола», то почему бы не быть «автору кулеша»?).
Я даю наставления:
— Членам комиссии смотреть в рот, не возражать, за каждое замечание благодарить и жаловаться на мою строгость: «Житья от него нет, ни днем ни ночью покоя не дает!» К Виктору Палычу обращаться только «профессор». Он доцент, но это не имеет значения. «Да, профессор, большое спасибо, профессор, разрешите записать вашу мысль, профессор». На Евгению Ильиничну пялить глаза, восторгаться ее фигурой и с недоверием разводить руками: «Вы — бабушка? Невероятно! Вы, конечно, шутите, Евгения Ильинична?» Очень въедлив и опасен Оскар Львович, ему, Олег, Сименона невзначай подсунь, пусть отдохнет в гостинице. Гвоздь, получай пятерку и купи пирожных, только спрячь под замок, чтобы Рома ночью не слопал. Посторонних на станцию не пускать!
— Правда, с ними одна аспиранточка едет? — елейным голосом интересуется Гвоздь. — Я к тому, что ее в порядке исключения можно бы здесь устроить, я послежу, чтоб ей было удобно.
По моему знаку Олег и Осман нахлобучивают на голову Гвоздя шапку, набрасывают на него куртку и волокут на свежий воздух. Обычно после такой процедуры Гвоздь возвращается тихий, как овечка. Если аспирантка в самом деле приедет и захочет сэкономить на гостинице, Гвоздя будем связывать на ночь лавинным шнуром.
— А я? — расстроенно спрашивает Вася. — Мне больше нельзя жить на станции?
Я киваю Леве, и он зачитывает приказ начальника о временном зачислении в штат Лукина Василия Митрофановича на полставки уборщицы. Вася от души благодарит и клянется оправдать доверие.
Все, можно расслабиться. Я смотрю на часы: до встречи с Катюшей время еще есть. Любопытное существо, полмира объездила, прославляя русскую красоту и моды знаменитого Зайцева. Хотя вполне может случиться, что это — игра фантазии и никакая она не манекенщица, что, впрочем, мне безразлично, я не отдел кадров.
По заявкам слушателей Рома запускает «Скалолазочку» — одну из самых любимых, таких у нас две кассеты. «Мы с тобой теперь одной веревкой связаны…» Душа ноет, когда вспоминаешь, что Высоцкий не напишет больше ни одной песни, что его хриплый голос остался только на пленке. Сколько его ни слушаешь, наизусть давно знаешь каждое слово, а бьет по нервам, так и чувствуешь, что с каждой песней он сжигал свои легкие.
С ног до головы залепленный снегом, влетает Гвоздь. Глаза его вытаращены, рот раскрыт.
— С приветом — девять сантиметров!
Рома выключает магнитофон, мы не верим своим ушам.
— До первого апреля еще две недели, — говорю я, заведомо зная, что Гвоздь нас не разыгрывает, такими вещами не шутят. — Хорошо смотрел?
