— Чего достиг-то? — не понял Гоша.
— Всего, — ответил Инструктор.
— Крутой, стало быть, — перевел Гоша.
— Да, не пологий, — согласился с ним лектор и объяснил: — Конечно, крутой, раз больше не задается он вопросами.
— Потому что знает все ответы? — спросил я.
— Нет, он просто в них больше не нуждается, — ответил Инструктор.
— А почему он черный? — заинтересовало Гошку. — Негр, что ли? В смысле афромазый. Ну — афроамериканец. Или он афро-, допустим, европеец? Или афроафриканец?
— Да нет, — криво улыбнулся лектор, — в этом смысле он белый.
— Видимо, он злой по жизни маг, пьет горькую по-черному и жену лупцует за всю мазуту, — предположил я. — Поэтому и черный.
— Нет-нет, что вы, — отрицая подобное умозаключение, замотал головой дядька. — Дело тут и не в морально-этических окрасках. Всё гораздо проще. Гораздо… Он именуется Черным для того единственно, чтобы, так сказать, мы не путали его с Белым Адептом. Условные термины опять же всё это. Принятые, так сказать, для удобства вербального изъяснения.
— А-а, у вас, оказывается, еще и белый адепт имеется! — восхитился Гошка.
— А как же, конечно, имеется, — подтвердил Инструктор. — Ведь Черный Адепт существует в снах Белого.
— А Белый тогда где существует? — спросил я, хотя уже догадывался.
— В снах Черного, — подтвердил мою догадку Инструктор.
— А мы где существуем? — насторожился Гоша. Инструктор налил себе минералки, сделал пару хороших глотков, подождал, пока вода проскользнет по горяшим трубам, и только после этого ответил:
— Сейчас вы существуете в сознании Черного, а до Перехода на наш Полигон существовали в сознании Белого. Но я надеюсь, вы понимаете, что в сущности оба-два эти сознания — ипостаси единого, так сказать, сознания. Сознание вообще единственно и в принципе едино. Просто немножко нездорово. Немножко расщеплено в результате сотрясения, вызванного Взрывом. Расщеплено… Да. Что, впрочем, и позволяет нам всем существовать, являясь плодами больного — нет, лучше сказать, воспаленного — воображения.
— Это как раз заметно, — кивнул Серега.
— Подождите, получается, что наша реальность существовала в сознании Белого Адепта, — стал я рассуждать вслух. — А как же тогда с вашей теорией минорно вздохнувшего Абсолюта?
— А что вас, Андрей Андреевич, смущает?
— Не согласуется. Ведь цепочка от начала сотворения, как я понимаю, была такой: Абсолют — Big Crack — Ничто — человек — адепт. Так?
— Так, — согласился Инструктор.
— А теперь вы утверждаете, что до этого самого Перехода мы существовали в сознании некоего Белого Адепта. И Ничто, то есть данный нам в ощущении морок, получается, тоже находилось в сознании Адепта и нигде более.
— Всё верно, — подтвердил правильность хода моих мыслей Инструктор.
— Хорошо. Тогда, выходит, и Взрыв, который произошел в той нашей реальности, на самом деле случился в его сознании. И месторасположение точки Абсолюта, по этим раскладам, было там же. И как это всё понять? Ведь получается, что сознание Адепта — порождение Абсолюта, которое есть порождение сознания Адепта. Ведь так получается?
— Так, — вновь не стал со мной спорить Инструктор.
— Так это чушь полнейшая, — отверг я такой вывод. — Система не может быть порождением одной из своих составных частей, что бы мы тут ни приняли за систему, а что бы — за составную ее часть. Это я вам как кибернетик кибернетику…
Инструктор энергично почесал затылок, поморщил лоб и в результате ответил мощно:
— Отнесем это к неразрешимым загадкам Бытия. Вынесем пока за скобки…
— Так, значит? — ухмыльнулся я.
— Ну-у-у… — Инструктор отвел глаза в сторону, а потом, что-то припомнив, пошел рыться в своих бумагах и вытащил из середины стопки, почти наугад, один лист, пробежался по нему взглядом и аж засветился от удовольствия: — Вот послушайте, — сказал он и зачитал: — Разум, дающий смысл существующему миру, и его противоположность — мир, существующий лишь благодаря разуму, глубочайшая внутренняя связность разума и сущего, осознанная как мировая проблема, загадка всех загадок, должны стать особой темой. Понятно? О-со-бой.
— Кто это? — спросил я.
— Гуссерль, — ответил Инструктор.
— Не знаю такого, — пожал я плечами. Инструктор развел руками — мол, что я поделаю, если не знаешь, — и начал грузить меня тем тоном, какой в свою бытность практиковали при вербовке хорьки из первого отдела:
— Ну, Андрей Андреевич, ну что вы в самом деле-то? Вы же как человек, не чуждый литературному творчеству, можете себе представить, что пишете роман о каком-нибудь писателе Эн, который пишет роман о вас, в котором вы пишете роман о нем. И что эти романы — и ваш, и писателя Эн — возникают одновременно. Я думаю, это несложно представить. Хотя, конечно, и вообразить невозможно… А вот вспомните хотя бы ту знаменитую картинку, на которой рука рисует карандашом рисующую ее карандашом руку. Похоже, да?
И я задумался.
Меня, человека, принадлежащего к поколению, мировоззрение которого представляет мешалду из материалистического воспитания, бытового православия, поверхностно понятого Востока и догадок, основанных на личном опыте, смутить легко.
Но, по той же причине, трудно сбить с панталыку. За отсутствием оного. Я уже ничего не принимаю на веру. И всегда пытаюсь подумать. Правда, до сих пор еще ни до чего не додумался. Наверное, думал всегда не тем местом.
Вот и тут.
О чем я задумался, когда он мне про картинку сказал? Думаете, о том, что он в виду имел и на что намекал? Не-а. Я задумался о той руке, которая нарисовала карандашом ту картинку, на которой рука рисует карандашом рисующую ее карандашом руку. И почему-то вспомнилась существующая сама по себе рука, которую все члены семейки Адамс называли «Вещь». Воспоминание показалось стоящим. Захотелось посмаковать. Но не получилось.
На этот раз Гошка отвлек, который честно признался:
— А я вообще не пойму, как это может такое быть — кто-то что-то там придумал, и оно вдруг появляется. В принципе не пойму… Не пойму, и всё.
— Про тональ когда-нибудь слышали? — произнес волшебное слово Инструктор.
— Тональ? — переспросил Гоша.
— Да, тональ.
— Мысль материальна, а точнее, материя вымышлена, — сказал Серега. — Есть такая теория, Магоша, где тональ — это процесс создания мира посредством внутреннего диалога. Человек постоянно описывает себе мир и тем самым как бы формирует его.
— Да, он мыслит его таким, каким потом и воспринимает, — согласился Инструктор. — Всё верно. Только это не теория, Сергей Иванович, это — насущная практика.
— Эй, кексы, давайте ближе к телу, — простонал Гошка. — Голова сейчас лопнет. Дяденька, чего же вы, в конце концов, от нас-то, несчастных, хотите?
Инструктор, приняв надлежащую позу, ответил:
— Подождите, Игорь Николаевич, всё я вам сейчас объясню. Я еще не закончил… — И продолжил: — Значит, так, — мы уяснили, что в сознании Белого Адепта существует феноменальный мир и сознание Белого Адепта страдает от его, мира, несовершенства. Зафиксировали это, — он изобразил рукой круговой дирижерский жест, будто поймал муху на лету. — Так? Так. Далее: история этого мира идет по кругу, но время от времени связь времен рвется по известной причине…
— По какой такой причине? — озадачился Гошка.
— Ну как… — Инструктор откровенно удивился его вопросу. — Известное дело. Ведь кто-то иногда, а лучше сказать, время от времени произносит с воодушевлением и придыханием ту самую сакраментальную фразу: «Остановись, мгновение, ты — прекрасно». И как только подобное заклинание вылетает, тут сразу — щелк — связь времен и рвется. Ведь почему этому кому-то так хорошо вдруг стало, что помыслил он всё вокруг себя прекрасным? А потому, что Белый Адепт забрал в это самое мгновение всё страдание надуманного им, Адептом, мира на себя. Забрал, забился в корчах и потерял сознание. От нестерпимой душевной боли. Которая почище физической. Вот. И эту потерю сознания мы здесь и называем условно сном. Хотя, в сущности, Адепту сон как таковой не нужен, но тут…
— А потом что? — поторопил Инструктора Гоша. Тот пожал плечами и ответил:
— Ну а потом Белый Адепт просыпается и всё запускает на новый круг. Правда, на более совершенном уровне. На более… Сейчас объясню. — И объяснил: — Вот представьте себе, что есть лист фотобумаги. Так. На него при посредничестве фотопленки репроецируются световые лучи, отраженные от какого-либо, так сказать, объекта. И изображение этого объекта постепенно, после определенной процедуры, проявляется и становится видимым. Представляете? Вот. Ну и тут то же самое. Ничто — это фотоснимок фантома, то есть мира, каким представляет его себе Белый Адепт. И, как я уже сказал, проявленное, так сказать, Ничто имеет свойство время от времени обнуляться. Это как бы на бэушную фотобумагу вновь наносится чувствительный слой. И очнувшееся сознание Белого Адепта проецирует на нее новый образ — образ более совершенного мира. Пусть на чуть-чуть, но более совершенного.
