ли кипяточку?
Кто-то, более принципиальный, потребовал, чтобы нас немедленно вызвали в президиум ВЧК.
Кроме нас, в этом временном помещении находилось еще два узника. На одной лавке сидел молчаливый, седенький старичок, похожий на торговца разносных товаров из ярославцев, какие водились до революции. В углу в отребьях, напоминающих остатки солдатской одежды, сидел молодой солдат с позеленевшим от худобы лицом. Он оказался немцем, арестованным по подозрению в шпионаже. Он почти не говорил по-русски. Пришлось перейти на немецкий, чтобы понять его жалобы на то, что он сидит здесь свыше недели в грязи, голодный и не знает в чем его обвиняют. Он заявил себя членом независимой социал-демократической партии Германии, сочувствующим коммунистам.
Мы сидели на лавках и пили чай, когда нас стали группами выводить в комендантскую, там уже все решили. Президиум ВЧК недолго колебался и решил дать нам пристанище у себя. Нас разводили поодиночке, я шел впереди — за мной солдат, у которого в кармане лежал револьвер. Так шли мы минут десять, то вверх, то вниз, минуя дворы, шли по темному коридору, упиравшемуся в светлый коридор, по обе стороны которого находились комнаты с нумерацией и надписями, шли длинными винтовыми лестницами вверх и вниз, бесчисленными этажами ВЧК.
Вопросы мои излишни, солдат был нем, как стена. Наконец мы остановились, постучали в дверь, и я, по-видимому, в тюрьме особого отдела ВЧК. Небольшого роста, в черном пальто и фуражке, молодой тюремщик опять подверг меня тщательному обыску, прежде чем водворить меня на место. Я с оживлением воскликнул, что меня уже обыскивали. Тюремщик сурово и решительно пригласил меня молчать и тихо следовать за ним по коридору. Всего несколько шагов по узкому и темному коридору, и я в камере № 4.
Шагов шесть в длину, три в ширину. Высокое окно, выходящее во двор, плотно замазано известкой. В открытую форточку вливается со двора звук круглой пилы, назойливый и монотонный. Полумрак скоро рассеивается. Горит электричество. Большие миски с пшенной кашей выданы на ужин. Из-под подушек вынимаются две огромных бутыли неостывшего чая, оставшегося с обеда. Я сижу у стола на козлах койки, мои сожители сидят на своих койках и с возбуждением осыпают меня вопросами. Я сегодня взят в Москве, а они здесь сидят неделю, четыре недели, шесть недель, оторванные от мира, от газет, изголодавшиеся по человеку и вестям оттуда. Их интересовало все: экономика и политика, международная и русская. Было около 11-ти часов, когда я закончил свой обширный доклад. Дважды подходил к двери тюремщик и грозно приказывал: тише! У меня не было вещей, признаться меня пугал вид мешка, набитого соломой. Сосед предложил мне свое второе одеяло, и я, не раздеваясь, уснул безмятежным и легким сном.
В камере, помимо меня, было еще четыре человека. Красивый 30-летний австриец; в качестве военнопленного прожил семь лет в Туркестане, занимался там кролиководством, заведовал канализацией и женился на дочери местного старожила — врача, — русской. Месяца три тому назад он получил возможность вернуться на родину, ликвидировал свои дела и, продав имущество, вырученные деньги перевел через банк в Москву, и сам с женой приехал для выполнения последних формальностей. Но в Москве чекисты проследили, как он получил 200 тысяч рублей в банке, и явились арестовать его в поезде, в которым он и жена с заграничными паспортами на руках должны были уехать. Не предъявив никакого обвинения, чекисты его арестовали, деньги конфисковали, а жену его без всяких средств к жизни и без знакомых в Москве отпустили на все четыре стороны. В полном недоумении он сидит уже больше месяца и надеется попасть в Бутырки.
Полон смысла и определенности арест его визави. Угловатый, изможденный, с ухватками мастерового, напевающий частушки и сочиняющий куплеты, он поразил всю камеру своим самоуверенным видом, при появлении рекомендуясь: я — анархист Иванов. Он любовно ощупал свой тюфяк, с удовольствием оглянулся по сторонам и начал устраиваться. Но что такое? Все смотрят на него и поражаются. Иванов снимает с себя верхнюю рубашку, затем нижнюю и еще одну нижнюю, и снова верхнюю и снова нижнюю. И то же самое он проделывает, сняв штаны, образуя вокруг себя небольшую горку имущества. На смех и удивленные вопросы Иванов рассказывает, что, скрываясь от Чеки, он решил бежать из Харькова в Москву. Пришлось ехать на тормозе, а чтобы удобнее и руки были свободны, он погрузил на себя все свое белье. Но в Москве он не успел дойти до явки, как сзади схватили его за руки два чекиста, а третий направил в лицо револьвер, и пришлось ему сдаться. Особенно Иванов возмущался тем, что к нему подошли сзади, и он осыпал ВЧК в стихах и прозе самыми жестокими обвинениями в предательстве. Но с раннего утра до позднего вечера был весел, не тяготился тюрьмой и все мечтал об одном: как бы сообщить на «явку» о своем аресте.
Против меня лежал на койке хорошо упитанный с розовым лицом молодой человек, который очень мало рассказывал о своем деле. Он служил в рабоче-крестьянской инспекции и был контролером по Московскому потребительному обществу. Казалось, и РКП, и МПО такие злачные места, которые могут повести за собой и ВЧК. Но молодой человек говорил, что его дело связано с готовящимся процессом какой-то иностранной миссии. Действительно, и в газетах уже были сведения о том, что ВЧК поручено установить, что под видом иностранных миссий в Советской России действуют спекулянты и контрабандисты, скупающие разные ценные вещи для вывоза из России. Как водится, по этим делам арестованные насчитывались сотнями, и среди них немало иностранцев.
Четвертый сожитель нашей камеры и был привлечен именно по такому делу. Один из главных инженеров на металлургических заводах в Коломне, он во все годы революции работал по своей специальности, занимая изредка даже ответственные посты. И вдруг, случилось недоразумение. Прибыли с обыском, арестовали и привезли в ЧК.
— Знаете ли вы гражданина NN из эстонской миссии? — спрашивает следователь.
— Нет, — удивленно отвечает инженер.
— А продали ли вы свой чемодан из желтой кожи за 80 тысяч рублей?
— Да, продал.
— Так как же вы отрицаете знакомство?
И только сидя в камере особого отдела, инженер начал соображать, в чем дело. А следователь ВЧК подтвердил ему, что он привлекается по делу об эстонской миссии. На самом видном месте, на стене, красовались «правила для арестованных, содержащихся во внутренней тюрьме ВЧК». Это были знаменитые правила, введенные чекистом Ягодой, бывшим тогда правой рукой Дзержинского. И суть в том, что эти правила, не только красовались на
