Мы обе уставились на мою бабушку, как обычно сидевшую в своем кресле и рассеянно смотревшую в окно, ритмично покачивая ногой в такт одной ей слышимой мелодии. Я немного огорчилась из-за того, что бабушка лишила Ребекку удовольствия самостоятельно собрать подаренный на день рождения пазл, и сказала:
– Зачем ты это сделала?
– Это было нетрудно, – пожала плечами бабуля. – Но карта неправильная…
– Нет! – Ребекка забралась на стул, чтобы восхититься картой, глядя на нее сверху. – Карта отличная! Смотри, Диана… она даже все океаны собрала!
– Тут написано, – бабушка наконец встала и махнула рукой в сторону коробки от пазла, – что это карта мира. Но это не так. – Она показала на сложенную картину. – Это неправильный мир.
– В самом деле? – Ребекку охватило любопытство. – Как это?
Еще до того, как бабуля начала излагать свои наблюдения, я уже знала, что мы сейчас услышим какую-то затейливую ерунду, от которой меня всю перекорежит. Я ничего не имела против таких затей, когда мы оставались с бабушкой наедине, но мне стало не по себе от одной мысли о том, что лицо Ребекки может исказить выражение предельной вежливости, как у человека, который только что столкнулся с проявлением безумия.
– Прежде всего, – начала бабуля, хмуро наклонившись над картой, – чего ради вот здесь находится эта ерунда?
Мы обе проследили за ее пальцем.
– Вы имеете в виду… Америку? – озадаченно спросила Ребекка.
– Я имею в виду все это… – Бабуля широким жестом обвела весь Новый Свет. – А это, – показала она на статую Свободы, – должно стоять здесь.
Мы с Ребеккой снова уставились на ее палец и увидели, что бабушка перемещает прославленный монумент в Алжир.
– Я так не думаю, миссис Морган, – возразила Ребекка уверенным тоном, которому я всегда завидовала. – Видите ли, здесь находится пустыня Сахара. Там ничего особенного не происходит. Если только я не ошибаюсь…
– Ошибаешься! – Бабушка резко подалась вперед. – Это все лишь прикрытие. Три верблюда и ничего больше? Глупость! Разве ты не видишь? – Она постучала костяшками пальцев по границе между Тунисом и Алжиром. – Мы родились здесь. Именно здесь все началось!
– Что началось? – спросила Ребекка, не обращая внимания на мои попытки ее остановить. – Вы говорите, что родились в Алжире? Но вы не похожи на алжирку. То есть я не то чтобы видела в своей жизни много алжирцев…
Лицо бабушки исказилось от внезапной боли. Ребекка, конечно, понятия не имела о том, что вопрос происхождения бабушки был в нашей семье запретной темой, потому что мой дедушка – весьма язвительный старик – унес эту тайну с собой в могилу. Что касается самой бабули, то ее ум был настолько рассеян и запутан, что никто, кроме меня, вообще не решался напрямую спрашивать ее о чем-либо. Независимо от темы, мои родители постоянно отмахивались от ее слов, как от «побочного действия лекарств», или же говорили что-нибудь вроде: «Ну чего еще ожидать от человека, прошедшего через такое?» Они никогда в моем присутствии не упоминали о лоботомии; и если бы я не увидела этого слова в документах много лет спустя, то могла и вовсе ничего об этом не узнать.
Как ни грустно, но в то время, когда она жила с нами, я никогда полностью не понимала причин ни бабушкиной амнезии, ни ее внезапной боязливости, ни приступов ребячества. Я искренне полагала, что, если бы бабушка действительно захотела, она, конечно же, смогла бы вспомнить свое детство. И меня до слез огорчало то, что она, как мне казалось, просто не хотела ничего рассказывать.
Откуда все это взялось – необычайно широкий рот и переменчивые, как Северное море, глаза, которые я, безусловно, унаследовала от нее? Мне отчаянно хотелось найти какие-то корни, услышать историю о том, кто я, к какому народу принадлежу – ведь были же где-то еще такие же высокие, мечтательные женщины с волосами цвета зрелой пшеницы… но вместо этого я частенько ощущала, что мы с бабушкой – парочка инопланетянок, пытающихся ужиться с узколобыми землянами.
– Думаю, – сказала бабуля, снова сосредоточенно рассматривая карту-пазл, – я когда-то бывала здесь. – Она провела пальцем по Криту, потом по материковой Греции, как будто следуя за каким-то невидимым потоком. – А может быть, здесь… – Ее палец переместился к северной части Турции и двинулся дальше, на север, к Болгарии и Румынии. – Я носила меховую одежду. Однажды нам пришлось разделить одно яйцо на одиннадцать ребятишек. И еще я помню…
– Какое яйцо? – уточнила Ребекка.
Ее вопрос вывел бабулю из транса, и она разочарованно посмотрела на нас обеих:
– Не знаю. Куриное, наверное.
Когда позже тем же вечером я вернулась к этой теме, наблюдая за тем, как бабушка расчесывает волосы перед сном, она как будто совершенно забыла о нашем разговоре.
– У тебя очень милая подруга, – вот и все, что она сказала, глядя на меня в зеркало. – Но она очень уж много болтает. Она не охотница.
Мне так и не удалось ничего больше узнать о бабулиных корнях. И сколько бы самых разных карт и атласов я ни приносила к ней на чердак, все, что нам с ней удалось определить, так это то, что Северную Африку, похоже, многие недооценивают совершенно напрасно.
Из воспоминаний меня выдернул голос Ахмеда, размахивающего перед моим носом спутниковым телефоном:
– Это вас. Джеймс Моузлейн.
Ощутив легкую нервную дрожь, я прижала трубку к уху:
– Простите, что была вынуждена вас побеспокоить…
– Морган! – Голос прозвучал так, словно Джеймс сидел на соседнем сиденье. – Я правильно понял, что вы действительно отправились в Амстердам?
Его вопрос заставил меня поморщиться. Мне хотелось ответить «нет», но я понимала, что тогда последуют другие вопросы, на которые мне отвечать запретили. И поэтому я сказала:
– Скажите, вы очень рассердитесь, если я попрошу вас об одной услуге?
Последовал какой-то шум, похожий на хлопок металлической двери, а потом я услышала, как взревел мотор автомобиля.
– Я в полном вашем распоряжении, мадам, – сказал Джеймс, и по его тону было ясно, что я хватила через край, однако он предпочитает оставаться джентльменом.
– В моей квартире есть аквариум, – начала я. – Я просто забыла упомянуть о нем в своем сообщении. В принципе, какое-то время они могут позаботиться о себе сами…
– Продолжайте.
Я откашлялась, понимая, что требую слишком многого.
– В холодильнике есть корм для рыбок…
Я вкратце объяснила Джеймсу, как именно следует кормить гуппи профессора Ларкина, надеясь, что мой ласковый тон слегка смягчит наглость просьбы.
Когда Джеймс наконец заговорил, я с облегчением уловила улыбку в его тоне.
– Должен признаться, я надеялся на более рыцарские задачи. Почему вы не попросили своих студентов покормить этих несчастных рыбок? У них бы нашлось хоть какое-то занятие на время вашего отсутствия.
И хотя наш разговор закончился на юмористической ноте, тем не менее у меня остался неприятный осадок. Было в Джеймсе что-то такое… некая старомодная прямота, которая заставляла меня всегда быть с ним абсолютно честной. И вот теперь мне приходилось ему лгать, пользуясь его добротой.
Я ведь даже как-то раз за чашечкой кофе рассказала ему о бабушкиной болезни, хотя и понимала, что это непременно наведет его – как и меня иной раз наводило – на мысль о том, что мои гены запятнаны безумием. Но поскольку предательство Федерико до сих пор преследовало меня, я прикрывалась беспечной дерзостью и не слишком заботилась о том, чтобы соблюдать внешние приличия, даже с Джеймсом.
– По шкале от одного до десяти, – сказала я тогда, расставляя сахар и сливки на разные концы нашего столика, – и считая, что десять – это состояние безумного серийного убийцы, которому требуется смирительная рубашка, а единица – это мы с вами, я бы оценила состояние моей бабушки на четверку. – Я переместила свою чашку на соответствующую позицию. – Я хочу сказать, что в общем и целом ее единственной проблемой было абсурдное убеждение в том, что она некая воинственная амазонка по имени Кара. Так что она не из тех, кто стремится взорвать Букингемский дворец…
– Ну, прежде всего, – Джеймс протянул руку, чтобы отодвинуть кувшинчик со сливками еще дальше, – я возражаю против того, чтобы считаться единицей. Вы позволите начать отсчет с нуля?
Наши взгляды встретились, и за его улыбкой, за платоническим фасадом нашего разговора я вдруг увидела, что он прекрасно осознает: он для меня что угодно, только не ноль.
– Во-вторых, – продолжил Джеймс, выдвигая вперед собственную чашку, – боюсь, вашей бабушке следует понизить оценку до трех, если учесть моего дядюшку Тедди, который был настолько помешан, что хотел жениться на собственной кобыле и даже написал двадцать девять писем епископу, доказывая в них логичность подобного союза. – Чашка Джеймса встала вплотную к моей. – Вот это, Морган, настоящая четверка. – Он откинулся на спинку стула и скрестил ноги в лодыжках. – А почему не пятерка, спросите вы? Ну, видите ли, дядя Тедди первоначально был женат на некой девице по фамилии Гнедая…
