— Правда? Сразу видно, что вы не здешний, — проговорил доктор. — Завтракать будете? Сегодня почки. — На этот раз улыбка улетучилась с лица Ваймса. — Ягненка, — добавил доктор.
В маленькой кухне он поднял крышку с большого каменного кувшина и вытащил из него банку. От нее шел пар.
— Лед, — объяснил он. — Беру его там, через дорогу. Сохраняет еду.
Ваймс нахмурился.
— Через дорогу? В морге?
— Не волнуйтесь, он чистый, — хмыкнул доктор, ставя сковородку на плиту. — Мистер Гарниш подкидывает несколько кусков в неделю за лечение от довольно сходной болезни.
— Но чаще вы работаете с дамами, ну, скажем, осуждаемых обществом привязанностей? — уточнил Ваймс. Лоуни резко взглянул на него, пытаясь понять, шутка ли это, но выражение на лице Ваймса осталось прежним.
— Не только, — ответил он. — Есть и другие.
— Люди, входящие в заднюю дверь, — продолжил Ваймс, осматривая комнатку. — Которые, по некоторым причинам не хотят обращаться к… более известным врачам?
— Или не могут позволить их, — закончил Лоуни. — У кого нет документов. А вы что-то выясняете… Джон?
— Нет, нет, просто любопытно, — заторопился Ваймс, проклиная себя за этот разговор. — Просто мне интересно, где вы учились.
— Почему?
— Людям, приходящим к задней двери, подозреваю, нужны результаты.
— Ха. Что ж, я учился в Клатче. Там в медицине практикуются некоторые новые идеи. Для начала, они считают, что хорошо бы вылечивать пациента. — Он перевернул почки вилочкой. — Честно говоря, сержант, мы довольно похожи. Мы делаем то, что должно быть сделано, мы работаем в, э, непопулярных областях и, полагаю, у нас у каждого есть свой порог. Я не мясник. Рози говорит, что вы тоже. Но вы делаете ту работу, что перед вами, или люди гибнут.
— Я это запомню, — кивнул Ваймс.
— И, раз уж все сказано, — добавил Лоуни, — в мире существуют гораздо худшие вещи, нежели измерение пульса у женщины.
После завтрака караульный пристав Джон Киль вышел навстречу первому дню оставшейся ему жизни.
Некоторое время он стоял спокойно, с закрытыми глазами, и подвигал ступнями, как человек, пытающийся потушить две сигареты одновременно. По лицу медленно расплылась широкая улыбка. Мордач нашел как раз то, что нужно. Сейч… тогда Вилликинс и Сибилла, пытаясь помешать ему носить старые поношенные ботинки, сговаривались и утаскивали их в ремонт. Было здорово вновь чувствовать дорогу. А, проведя на улицах целую жизнь, он чувствовал дороги. Булыжники: в виде кошачьих и тролльих голов, буханочные, короткие и длинные, круглые, шестые морпоркские. А еще — восемьдесят семь видов брусчатки, и четырнадцать — плиток, и двенадцать видов камней, которые и не рассматривались в качестве дорожной плитки, но все равно использовались, и они имели собственный узор изношенности; и обломки, и гравий, и тринадцать типов покрытий для подвалов, и двадцать — для водосточных люков…
Он слегка попрыгал, точно человек, испытывающий что-то на прочность.
— Вязовая улица, — пробормотал он. И оттолкнулся еще раз. — Пересечение с Мерцающей. Да.
Он вернулся.
До улицы Паточной Шахты было рукой подать, и, когда он повернулся к штабу стражи, его взгляд уловил что-то яркое.
Она нависала над садовой оградой. Сирень в городе была повсюду. Это мощное растение, и от него трудно избавиться. Бутоны заметно набухли.
Он остановился и смотрел на них, как человек смотрит на старое поле брани.
… они подымают руки, руки, руки…
Что теперь будет? Помни, что вещи происходят одна за другой. Не думай, будто знаешь, что произойдет, потому что этого может и не случиться. Будь собой.
И, поскольку он был собой, он сделал несколько мелких покупок в маленьких лавках на темных улицах, и отправился на работу.
Обычно около полудня в штабе ночной стражи на улице Паточной Шахты не было никого, но Ваймс знал, что, по крайней мере, Мордач будет там. Он был Стойким Поплавком, как и Шнобби, и Колон, и Моркоу, и, если уж смотреть вглубь, в точности как Ваймс. Дежурство было их постоянным существованием. Они околачивались у штаба даже, когда дежурство заканчивалось, потому что именно там проходила их жизнь. Работа полицейского — это не что-то, что можно повесить на крючок у двери, когда уходишь домой.
Но я научусь этому, даю слово, подумал он. Когда я вернусь, все будет совсем иначе.
Он обогнул здание и вошел в конюшни. Они даже не были заперты. Прокол у нас тут, парни.
На булыжниках стояла железная махина фургона.
А за ним располагалась, как они это называли, конюшня. Вообще-то, это было просто дно того, что можно было бы назвать промышленным наследием Анк-Морпорка, если бы кому-нибудь в голову пришла такая мысль. На самом же деле, это считалось барахлом, слишком тяжелым, чтобы выносить. Это было частью подъемного устройства паточной шахты, давно уже заброшенной. Одно из ведер, неочищенное от тяжелой липкой патоки, приклеилось к полу — ведь если сироп оставить, то он становится тверже цемента и гораздо более непромокаемым, чем деготь. Ваймс помнил, как ребенком он выпрашивал кристаллики свиной патоки у шахтеров; один такой кусочек, источающий сладость доисторического сахарного тростника, закрывал ребенку рот на целую неделю счастья.[6]
В стойле, крытом патокой, лошадь жевала плохое сено. Ваймс знал, что это лошадь, потому как она была похожа по всем признакам: четыре копыта, хвост, голова с гривой, гнедая шерсть. С другой стороны, это больше походило на полтонны костей, соединенных конским волосом.
Он опасливо потрепал ее; как прирожденный пешеход он не слишком-то доверял коням. Он снял с гвоздя засаленный планшет и пролистал страницы. А потом еще раз осмотрел двор. Тильден никогда не уделял этому времени. Он взглянул на свинарник в углу, где Стук держал своих свиней, а потом на пробежавшую курицу, пролетевшего голубя и плохо сбитую кроличью клетку, и сделал определенные расчеты.
Старый штаб стражи! Все было здесь, как и в тот день, когда он поступил на службу. Когда-то было лишь два штаба, и один из них — этот. Повсюду в городе было что-то еще. И это был лабиринт забитых дверей, старых окон и убогих комнат.
Он бродил вокруг, точно попал в музей. Вот старый шлем на палке для уроков стрельбы из лука! Вон кресло сержанта Стука, где он любил посидеть на солнышке!
А внутри — запахи: воск для полов, пот, мастика для полировки доспехов, не стираная одежда, чернила, жареная рыба и вечная патока.
Ночная стража. Он вернулся.
Когда появились первые стражники, они увидели, что он преспокойно откинулся на спинку стула и, положив ноги на стол, листал бумаги. На нем были нашивки сержанта, а сам он казался подготовленной ловушкой. А еще он не обращал на них ни малейшего внимания. А в особенности — на одного долговязого младшего констебля, попытавшегося слегка почистить свой нагрудник…
Бормоча между собой, они расселись за столы.
Ваймс знал их всех. Они пошли в ночную стражу потому, что были слишком потрепаны, безобразны, неумелы, неуклюжи или подлы для дневной стражи. Они были честны, в особом смысле этого слова. То есть, они не крали то, чего не могли унести. И обладали моралью отсыревшей коврижки.
Ночью он подумывал провести бодрую беседу, но отказался от этой затеи. Может, они не слишком хороши, но они копы, а копы не поддаются на подход Счастливого Семейства: «Привет, ребята, зовите меня Кристофер, моя дверь всегда открыта для вас, и я уверен, если мы объединимся, то станем одной дружной счастливой семьей». Слишком много семей распалось на их глазах из-за подобной чепухи.
Кто-то откашлялся, с преднамеренной злобой в голосе. Ваймс поднял взгляд и увидел лицо сержанта «Стукача» Стука, и чуть не отдал честь. Потом он вспомнил, кем был Стук.
— Ну? — спросил он.
— Вы сидите за моим столом, сержант.
Ваймс вздохнул и указал на маленькую корону на своем рукаве.
— Видите это, сержант? Раньше это называли венцом власти.
Маленькие глазки Стука остановились на короне. А потом вернулись к лицу Ваймса, расширясь от потрясения.
— Черт возьми, — выдохнул он.
— «Черт возьми, сэр», — поправил Ваймс. — Хотя «сержант» тоже подойдет. В основном. А это ваши люди? О боги. Что ж, начнем.
Он убрал ноги со стола и поднялся.
— Я просматривал счета на корм для Мэрилин, — сказал он. — Довольно занятно, парни. По самым грубым подсчетам лошадь, которая ест так много, должна быть почти шарообразной. А вместо этого она так худа, что, будь у меня ноты и пара палочек, я бы сыграл на ее ребрах какую-нибудь песенку.
Ваймс положил бумаги.
— Не думайте, будто я не догадываюсь, куда девается зерно. Могу поспорить, я знаю, чьи там куры, и кролики, и голуби, — продолжал он. — И свинья. Наверняка, капитан думает, что они жируют на остатках.
— Да, но… — начал голос.
