![]()
Один из самых ранних символов Христа.
Конец II – начало III в. Катакомбы Каллиста.
Новый Завет составлен из 27 книг, среди которых главными, несомненно, являются первые четыре, так называемое Четвероевангелие – от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна. Евангелие (греч. ευαγγελιον означает радостную весть, иначе – благовествование) сообщает людям великую радость победы Спасителя над силами зла, излагая события Его земной жизни и содержание Его учения. Первые три книги Евангелия, от Матфея, от Марка и от Луки называют синоптическими (от греч. συνοψις, что соответствует лат. conspectus), т. е. эти три евангелия подобны конспектам одной и той же лекции, записанным разными студентами; лекция эта – жизнь и деятельность Иисуса Христа, причем большая часть событий происходит на территории Галилеи. Четвертое Евангелие написано любимым учеником Иисуса – апостолом Иоанном, о чем он сам пишет так: «Сей ученик и свидетельствует о сем и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его. Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь» (Ин 21:24,25).
![]()
Добрый Пастырь с сосудом молока.
Середина III в. Катакомбы Каллиста.
Это – «конспект» совсем другой «лекции», хотя на ту же тему, и не потому только, что действие здесь происходит, главным образом, в Иудее. Иоанн в отличие от синоптиков перенес центр тяжести изложения в план богословский: его Евангелие обычно называют «духовным», т. к. в нем земная жизнь Иисуса, как ни важна она сама по себе, выступает преимущественно в качестве фона, на котором разыгрывается божественное действо космического масштаба. Но даже описанные синоптиками события не могут быть названы историей человеческой жизни в обычном смысле, поскольку здесь вовсе отсутствует такой необходимый план всякого произведения житийной литературы, как духовное развитие и становление личности. В Евангелии Иисус появляется сразу тридцатилетним, и после крещения у Иоанна Крестителя, преодолев затем дьявольские искушения, приступает к выполнению своего предназначения, уже зная заранее все основные его этапы. Правда, Лука приводит короткий рассказ о двенадцатилетнем Иисусе: однажды во время посещения Иерусалима на Пасху Он надолго исчез, не предупредив родителей. «Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его. И увидевши Его, удивились; и Матерь Его сказала Ему: Чадо! что Ты сделал с нами? вот, отец Твой и Я с великой скорбью искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Но они не поняли сказанных Им слов» (Лк 2:46–50). Критика обычно оспаривает достоверность этого события, поскольку о нем нет упоминаний в других евангелиях. Тем не менее важно отметить, что согласно этому рассказу, который не может быть простой выдумкой, Иисус уже в детские годы знал о Своем богосыновстве, а значит, и о предназначении.
Евангелие пронизано чувством благоговения авторов перед своим Учителем, безграничного восхищения Его Личностью и делами. При этом Иисус у евангелистов ничем не походит, скажем, на сверхчеловека ницшеанского толка, а напротив, являет ему полную противоположность. Он не выглядит ни обычным учителем мудрости, пусть даже высочайшей, каким Его старался представить Л. Толстой, ни великим пророком, как фигурирует Он в Коране. Евангелисты не устают повторять, что Он имел истинную власть: «Народ дивился учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» (Мф 7:28–29), «Слово Его было со властью» (Лк 4:32). Напрасно было бы искать в Евангелии предписаний «на злобу дня», того, что в избытке присутствует в текстах Торы и Талмуда или в мусульманской Сунне; здесь все – sub specie aeternati, т. е. «с точки зрения вечности». Слова Иисуса практически не относятся к «внешнему», природному человеку, погруженному в толчею повседневной жизни, а обращены преимущественно к человеку «внутреннему», который в процессе истории изменяется незначительно, и надо признаться, не в лучшую сторону. Действительно, до сих пор остается практически недосягаемым уровень сохранившихся образцов в области философии, литературы или искусства из наследия, например, древних Греции и Индии. Гете писал: «Человечество идет вперед, а человек остается все тем же», а знаменитый протестанский богослов утверждал, что «Иисус имел в виду просто человека, безразлично, в каком он находится внешнем положении – человека, не меняющегося в своей основе, все равно, движется ли он по восходящей или по нисходящей, богат ли он или беден, силен духом или слаб. Евангелие сознает ничтожество этих крайностей и стоит выше них; оно метит у всякого в ту точку, которая не затрагивается всеми этими злобами».[2] Ясно увидеть эту «точку» мог только Он; ведь для Него людские души – открытая книга, в которой Он читал самые заветные движения, неведомые даже ее обладателю. Здесь автор в качестве короткого отступления намерен привести рассказ об одном эпизоде, участником которого он был. Учителя автора, выдающегося физика-теоретика И. М. Лифшица серьезно интересовала проблема принципиальной возможности исследования внутренней жизни человека с помощью приборов (в том числе живых), т. е. речь шла о том, можно ли, образно выражаясь, «заглянуть в душу», получив при этом достоверные сведения о ней. Свои размышления Лифшиц опубликовал в солидном философском журнале. Суть их заключается в том, что подобный эксперимент некорректен, поскольку сам процесс «заглядывания в душу» приводит к возмущению, которое неизбежно изменяет психическое состояние человека и непредсказуемо искажает результаты исследования. Препятствие, принципиально не позволяющее проникнуть во внутреннюю жизнь человека с помощью приборов (не исключая самонаблюдения), он условно назвал «экраном». Тут уместно вспомнить, что труднейший и важнейший завет древнегреческих мудрецов, высеченный на стене Дельфийского храма, звучит так: уио1 аеагшуу – «познай себя», и Сократ считал выполнение этого завета главной своей задачей. Когда во время беседы на эту тему со своим учителем автор заметил, что примеры беспрепятственного проникновения за «экран» имеются в Евангелии, то Лифшиц, подумав, согласился, хотя подобный подход к проблеме был ему, вероятно, чужд.
Впервые понятия «внутренний человек» и «внешний человек» фигурируют в посланиях ап. Павла; в этих терминах он описывает, в частности, наше спасение: «Воскресивший Господа Иисуса воскресит через Иисуса и нас… Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется.» (2 Кор 4:14,16). Ориген в своих «Началах» через два века после Павла писал: «Престол добродетели, разума и ведения – «внутренний» человек; именно здесь обновляется его образ Божий», так что когда Священное Писание говорит о сотворении «по образу и подобию Божиему», то речь, несомненно, идет о человеке внутреннем, и здесь христианская антропология смыкается с богословием. Поэтому когда блаж. Августин в раннем трактате «Монологи» ограничил область своих интересов двумя проблемами[3]: «Р. Так что же ты желаешь знать? А. Я желаю знать Бога и душу. Р. И ничего более? А. Решительно ничего», то он, по сути, говорит об одной. В своих богословских трудах Августин широко использовал понятия из области психологии, а был он одним из величайших психологов за всю историю этой науки. Тонкими психологами, умевшими читать в душах людей, были многие Отцы и Учители христианской Церкви. Среди подвижников русского Православия XIX в., обладавших этим даром, следует, в первую очередь, назвать преп. Серафима Саровского, а также свв. Макария и Амвросия – старцев Оптиной пустыни. Этот удивительный талант во многом сродни дару пророчества, так что использование понятия «психология» является здесь вынужденным, поскольку автору неизвестен термин, более отвечающий ситуации. Изучение человека, внутреннего и внешнего, в христианстве всегда считалось важнейшей задачей религиозной практики, т. к. такое занятие воспитывает, в первую очередь, одну из наиболее чтимых, особенно в Православии, добродетелей – смирение, и этим обстоятельством можно оправдать включение в книгу столь пространных рассуждений о возможности познания человеческой души. А завершить эти рассуждения хочется словами Достоевского из его замечательной речи о Пушкине: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость… Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду… Победишь себя, усмиришь себя и станешь свободен, как никогда и не воображал себе… и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя».[4]
