руганью за бруствер окопа и встретился: то ли роет она, слепая, землю вокруг тебя, забрасывая с досады комьями грязи, раздраженно шипя, въедаясь в орущую глотку пироксилином-кислятиной. То ли со знанием дела выискивает, выкликает свистом пули: мол, куда ты денешься? И до смерти солдату, бывает, всего несколько шагов чистым полем, видит он ее в упор огненной кляксой выстрела, блесной штыка в горячечной схватке, мигом оборачивается она подле черным столбом взрыва…
Между матросом и смертью целые мили, ищет он ее подолгу, вглядываясь в туман или пытаясь различить в радужном блеске безмятежных солнечных бликов, вслушивается в ночь, чтобы отделить мерный шум волн от злобного бормотания паровой машины. Ждет встречи с ней часами вахты, днями похода… когда наконец подаст она голос громовым раскатом орудий на горизонте. И тогда еще матросу придется с замиранием сердца ждать, вслушиваясь в шелест и нарастающий вой, пока неторопкая его смерть явится на палубу корабля, сметая все огненным смерчем, коверкая по-флотски выхоленный, надраенный до блеска порядок вещей. Тут различить в прорези прицела не то что лицо врага, суетливую фигурку между чужих надстроек – диковина.
Но есть ли чему завидовать?
Чем краше одинокая могила солдата, вырытая ему воронкой, общего гроба корабля, уходящего в донную мглу?
Ни на суше, ни на море смерть не назначает часа свидания.
Но ждет с нетерпением.
Нетерпеливо похлопал перчаткой по броневому листу фальшборта и лейтенант Иванов, нахмурился, и без того последние распоряжения командующего не содержали никаких сведений о местонахождении «Гебена» и его турецких «прилипал» – миноносцев «Ташос» и «Самсун». А тут еще ясное утро вдруг заволокло туманом, и не просто дымкой чуть прогретой воды, а прямо-таки павшими на воду облаками. Густо.
И как тут прикажете «поддержать “Прут” в случае появления неприятеля»? Когда ни заградителя, ни тем паче неприятеля не видать в полкабельтова? И всего известного в уравнении только то, что идущий из Ялты «Прут» должен вот-вот объявиться против Севастополя? Да и объявится – не обрадуешься. Что такое «Прут» сам по себе? Это не только готовая братская могила для целого батальона пехоты, это еще плавучая пороховая бочка, к которой и самому приблизиться страшно. Шутка ли – 750 новейших «вахтенных» мин и глубинных бомб, не ровен час…
– Справа по борту! – вздрогнул лейтенант от близкого крика над головой.
– Слева по борту! – точно в караульной перекличке отозвался другой, басовитый, голос из-за надстройки.
– Ищите и обрящете, – с неожиданным хладнокровием констатировал молодой мичман, только что несший нервическую чушь. – Вот и нашли, а, Вадим Иванович? – завел он под подбородок ремешок наушников, точно гимназист перед битвой в снежки. Но теперь ни детским, ни смешным лицо его не казалось.
Вадим невольно подался вперед, опасно накренившись за борт, возвышающийся над серой утренней волной едва ли на две сажени, и, щурясь, всмотрелся в кучевые облака упавшего неба.
Севастополь. Берег Артиллерийской бухты
– Ты что, в «Калач» меня тащишь? – остановился Василий в начале спуска к бухте.
– В него… – нехотя сознался «тезка» Василиади, согнувшись пополам и уперев руки в колени. Запыхался, несмотря на неприлично распахнутую шинель, – благо тут ему замечание околоточного ничем не грозило, аббревиатура «ОКУ» на пряжке ничего бы не сказала здешнему стражу общественной морали.
– Ты хочешь сказать, Селим – турецкий шпион? – скривил разочарованную гримасу гардемарин.
– Я тебе не только скажу, я тебе и покажу. Такое покажу…
«Калачом» ничтоже сумняшеся называли турецкую кофейню, на вывеске которой вообще-то по-русски понятно было написано: «Кылыч», а сам басурман со зверской рожей махал кривыми саблями, выплясывая эдакого гопака. Да и словоохотливый хозяин никогда не ленился растолковать, что Кылыч-паша был знаменитый пират, удостоенный почета и собственного мавзолея в Константинополе, совсем как пираты королевы Елизаветы. Такой себе, понимаешь, оттоманский Фрэнсис Дрейк…
Наверное, уже то, что турецкий шпион, презрев всякую бдительность, разместился неподалеку от лавки Василиади, должно было насторожить, но как-то не насторожило. Мишка верил в свою звезду. Вот только, засмотревшись на нее, нередко ступал на грабли.
…От Греческой улицы до Биологической станции, куда он бегал купаться, ленясь добираться до городской набережной, было пару минут подворотнями. И вот однажды…
Отнюдь не шпионский ажиотаж, к чести сказать, привлек внимание Мишки к фигуре Селима. Да и Севастополь, в отличие от Петербурга, как-то и не страдал особой подозрительностью к иноверцам. По крайней мере в кофейне турка, находившейся в почтительном удалении от ученого заведения, эти же ученые по-прежнему угощались вязким, как деготь, горьким кофе, сваренным на песке, по-домашнему вытягивали ноги в шлепанцах с резных табуреток прямо на булыжники Корниловской площади. И, полагая, что так оно будет правильно, так будет интеллигентно, прочий торгово-конторский люд с Банковой вслед за ними продолжал якшаться с турком по-прежнему. А заглядывать сюда стал даже чаще. И обитатели гостиницы «Бель-Вю», бывшей неподалеку, так и вовсе находили заведение Селима экзотическим, тем более что война. Входили под кисейный навес достархана с любопытством не меньшим, чем в панораму 1854 – 55 гг., – посмотреть на неведомого врага вблизи и безопасно, как на картинке.
Не в последнюю очередь в этом была заслуга самого Селима. Уловив тонким вырезом ноздрей дух времени, он вдруг ни с того ни с сего стал загадочным, как бедуин. Напялил персидский халат с выцветшим золотым шитьем поверх жилета американской «елочкой» – раньше-то ему вполне хватало фески к костюму. И даже стал требовать от прислуги Хамида и Карпа невозмутимости дервишей.
Вот только сегодня он вел себя как-то несогласно собственным нововведениям. Как армянин какой-то в мясном ряду, честное слово, суетно и навязчиво:
– Да без церемоний, без церемоний, сударь мой! Скажете водочки, извольте вам и водочки. У меня ж тут вполне европейский кафешантан, а не стамбульский «чайный сад», где без бороды просто не знаешь, что делать…
– Это как? – не сразу, но живо подхватила жертва базарной навязчивости. Пока собрался с духом, изрядно развеянным винными парами.
– Это прежде, чем произнести нечто мудрое, например, «а еще от геморроя хороши ягоды кизила, но только если с косточками»… – воздел толстый палец Селим с клоунски нравоучительной миной, – …надо долго поглаживать бороду, два раза пыхнуть наргиле и сделать как минимум три хода в нарды, не раньше…
Турок зашелся беззвучным смехом, затрясся, зашуршал полами расшитого халата.
Расплескал чай из маленького стаканчика и его собеседник, подвизгивая тонким смешком.
– Я долью! – угодливо выхватил Селим изящный стеклянный тюльпан из его рук. И, прежде чем гость успел возразить – да он и не успел бы с его поворотливостью, – валко затрусил в глубь заведения к самовару.
Медный пузан
