“Непризнанный гений!” Харнак и не знал, что задел больную струну пана Модеста. Он, почти министр и чуть ли не вельможный магнат, вынужден собственноручно наливать коньяк какому-то паршивому гестаповцу. Вот почему его вдруг так задели слова немца. Он гневно сверкнул глазами и резко сказал:
— Наливайте сами, если хотите! Мне надоело хлестать с вами коньяк!
Сказал — и испугался: с огнем все же не шутят. Но Харнак лишь захохотал в ответ:
— Вам не удастся сегодня вывести меня из равновесия, пан Сливинский. У меня хорошее настроение, и я не стану обращать внимание на вашу неучтивость, хотя на всякий случай вам невредно поостеречься…
Но Сливинский уже спохватился.
— Я имел в виду предложить вам кофе, — угодливо улыбнулся. — Кофе с коньяком…
— Эх и хитрый же вы! — погрозил пальцем Харнак. — Ну да ладно! Расскажите лучше, как у вас дела с этой коммунизированной феминой [16] .
План знакомства Сливинского с Марией Харчук был детально разработан в гестапо. Собственно, ничего нового не придумали, да и к чему сушить себе голову, когда есть давно уже проверенные варианты, которые при участии опытных исполнителей всегда звучат свежо и убедительно.
…Мария Харчук возвращалась с работы. Работала в типографии во второй смене. Давно уже наступил комендантский час, и на улицах было безлюдно: лишь в центре патруль проверил ее пропуск. Шла, углубившись в безутешные мысли. Не так давно ей сообщили: Заремба вынужден перейти на нелегальное положение, и ей временно следует приостановить все отношения с членами организации. Приказ был суровый: запрещено было даже здороваться с товарищами по подполью при случайных встречах на улице.
Марию эта новость ошеломила. Надо было поставить точку на всем, что заполняло ее жизнь, придавало силы. Понимала — так надо, но разве легко с этим мириться? Выходит, уже не она, возвращаясь ночью с работы, будет расклеивать на стенах листовки, а кто-то другой. И какая-нибудь другая женщина возьмет корзинку и пойдет в лес будто бы за грибами, чтобы передать леснику аккуратно свернутую в трубочку бумажку с зашифрованным донесением.
Как часто думала она о дальнейшем пути этой бумажной трубочки — из рук в руки, вплоть до партизанского отряда! А там радист склонится над рацией. Ту-ту-ту!.. Полетели переданные в эфир цифры за сотни километров, а где-то там, за линией фронта, генерал, изучая свежие данные, может, помянет ее теплым словом… Он не знает ее, но все равно помянет, ведь обязан же он думать о ней и о тех многих других, благодаря которым бумажная трубочка легла расшифрованным донесением на его стол.
Задумавшись, Мария и не заметила, как с теневой стороны улицы наперерез ей направились двое мужчин.
— Минуточку, пани, — остановили они ее. — Не скажете ли, который час?
Мария остановилась, взглянула на циферблат. Двое подошли вплотную.
— Хороши часики, — схватил ее за руку один из них. — Подари мне, красавица!
— Что вам нужно? — испугалась Мария. — Я буду кричать.
— Спокойно! — пригрозил ножом второй и, обдав винным перегаром, грубо положил ей руку на плечо. — И платье ничего… А ну-ка снимай!
Мария хотела закричать, но перехватило дыхание. В каком-то отчаянии, едва соображая, что делает, она изо всех сил ударила в грудь пытавшегося снять с ее руки часы и побежала. Но второй подставил ногу, и Мария упала, больно ударившись головой о каменные плиты тротуара. От боли и страха она закричала. Кричала без надежды на помощь — патрули здесь бывают редко, а кто другой рискнет высунуть нос на улицу после комендантского часа?
— Замолчи! — Грабитель замахнулся ножом. — Жить надоело?
Мария зажмурила глаза. Вот он, конец… Только бы скорее!..
“Беги, Курносый!” — послышался вдруг испуганный возглас. Она открыла глаза. Возле нее еще стоял грабитель с занесенным ножом, другой исчез, но в это время чья-то длинная тень метнулась из ворот. Человек отвел руку с ножом и ударил грабителя с такой силой, что тот едва устоял. “Беги, Курносый!” — вновь донеслось издали, и грабитель, бросив нож, побежал, петляя между каштанами.
Человек склонился над Марией и помог ей подняться.
— Вас не ранили? Кажется, все в порядке.
У Марии от испуга стучали зубы. Человек снял с себя пиджак, накинул ей на плечи. Наконец она пришла в себя и сказала дрожащим голосом:
— Спасибо, я уже не думала, что останусь в живых…
— Что вы! — улыбнулся незнакомец. — Вам еще жить и жить!..
— Не знаю, как вас и благодарить. Вы спасли меня.
— Так уж и спас. Скорее всего ограбили бы — и все…
Мария внимательно посмотрела на своего спасителя. Высокий, с пышной, чуть тронутой сединой шевелюрой, с тонкими чертами лица, он казался ей в эту минуту воплощением благородства.
— Вы полагаете? — Она покачала головой, хотя понимала, что незнакомец, вероятно, прав, но ей неприятно было думать, что она так перепугалась из-за каких-то там часиков и платья.
— Впрочем, кто знает… — произнес незнакомец, подбирая с земли нож. Внимательно осмотрел его и спрятал в карман.
Мария с восхищением взглянула на него и подумала: “А он настоящий мужчина!”
— Вы домой? У вас пропуск? — спросил человек. — Разрешите вас проводить? Кстати, давайте знакомиться. Модест Яблонский, инженер.
Пану Сливинскому, конечно, не к чему было называть свою настоящую фамилию. Он шел рядом с Марией, поглядывая на нее и ласково улыбаясь.
Мария никогда не признавала уличных знакомств, а теперь вообще имела право поддерживать отношения лишь с близкими и проверенными людьми, но это был необычный случай, и она, подав руку, назвала себя.
Пан Модест рассказывал о грабежах в городе, но Мария через силу слушала его. В голове гудело: видимо, она сильно ушиблась, когда упала. Скорее бы домой! Не помнила, как добрела до дома, еще раз поблагодарила пана Модеста, но тут силы оставили ее — она покачнулась и упала.
“Немного переиграли, черти… — подумал пан Модест. — Но это на пользу”.
Он подбежал к колонке, намочил платок, приложил его ко лбу женщины. Мария пришла в себя.
— В какой квартире вы живете?
— Я сама… — Мария попыталась подняться, но ноги не слушались.
— Я спрашиваю, в какой квартире? — раздраженно повторил пан Модест.
Мария протянула ему сумочку.
— Там ключи, — прошептала. — В девятой… На третьем этаже.
Сливинский помог женщине подняться на третий этаж.
— Я сама… — начала было Мария, но Модест уже успел отворить дверь, зажег спичку и, отыскав в передней выключатель, включил свет.
— Дома кто-нибудь есть? — спросил он деловито.
Мария ответила, что живет одна.
Модест сделал озабоченное лицо и сказал:
— Боюсь, как бы у вас не было сотрясения мозга. Немедленно укладывайтесь — необходим полный покой. К сожалению, я тороплюсь… Утром приведу врача.
Мария не успела возразить, как уже щелкнул замок в передней. Тишина… Лишь стучит в висках… Боль такая, что кажется, искры сыплются из глаз, мириады ослепительных, жалящих искр. Мария упала на диван, обхватила руками голову и застонала.
Модест Сливинский, насвистывая, возвращался к себе домой. Все прошло как нельзя лучше. Ключ он захватил с собой (всегда можно объяснить это рассеянностью). Утром приведет врача — и узелок, так сказать, начнет затягиваться. “Теперь ты, птенчик, не упорхнешь”, — напевал пан Модест, чрезвычайно довольный собой. Что ни говори, а с женщинами он обращаться умеет! Вспомнил, как тепло и благодарно посмотрела на него Мария, когда он прощался с ней, и в предвкушении предстоящих успехов потер руки.
Врач признал легкое сотрясение мозга и запретил Марии вставать с кровати. Как-то уж так случилось, что Модест взял на себя заботы о больной. Позвонил в типографию, съездил на “черный рынок” и вернулся на Джерельную, где жила Мария, со скромными дарами: немного масла и белого хлеба, полкилограмма сахару, чаю на несколько заварок и круг колбасы. Увидев, как больная широко раскрыла глаза, сам себя похвалил. Главное — не переиграть. Ведь Модест мог бы приволочь целую кучу различных деликатесов, фрукты и даже апельсины, но и масло с колбасой многим казались вещами недосягаемыми — еще надо было объяснить, как удалось все это раздобыть.
— Нам посчастливилось, — сказал Модест, положив на стол свертки с продуктами. — Как раз вчера мне удалось выгодно продать какому-то спекулянту картину.
Мария прикрыла глаза рукой, чтобы они не выдали ее. Что бы она делала без Модеста Владимировича? В доме несколько картофелин и кусок черного хлеба — даже стыдно перед посторонними. Но пан Модест отлично все понимал.
— Теперь многие живут впроголодь, — продолжал он, и Мария с удовольствием слушала речи своего нового приятеля, благородного и такого тактичного. — Каждый перебивается, как может. Конечно, дело не в колбасе, хотя, — он бросил взгляд на свертки, — и без нее трудно. Признаться, люблю, грешный, поесть… Впрочем, ремень приходится затягивать не только мне одному. Такой войны еще никто никогда не переживал, и жаловаться на недостаток продовольствия было бы безумием.
