твоё тело, да и то не всегда. И достаточно. Шёл Князев и думал о всяком, больше вспоминал лица детей, слушавших его, да ещё другие лица из старательно забытой жизни светились перед глазами, словно обрывки испуганно-торопливо разорванных семейных фотографий, вспыхивавших в пепельнице, – и уверенный стук в дверь…
В пустых коридорах лабораторного корпуса было так тихо, что шарканье шагов разносилось по всем поворотам и отлетало назад, создавая причудливый ритм, будто сразу несколько пар танцевали шимми. Хоть и крепко он был поломан жизнью, но пережёван ещё не значит, что проглочен, – слух у профессора сохранился преотличнейший. Из-за угла донеслось какое-то кошачье чиханье. Князев и сам не заметил, как подсобрался и пошёл походкой беглого, мягко ступая воображаемыми мокасинами. Сразу за поворотом, на подоконнике, в глухо заделанной арке полуподвального окна сидела девушка и до беззвучности горько плакала, только нос вытирала о голые коленки.
Князев постоял, улыбаясь зрелищу. Он любил подсматривать за непритворно плачущими женщинами. Была такая слабость, что греха таить. Потом подошёл и вежливо осведомился:
– Что вас так опечалило, барышня? Неужели моя лекция была столь скучной, что вы сожалеете о впустую потраченном времени?
Зоська на секунду замерла, потом развернулась на попе, хотела было спрыгнуть с подоконника, но босоножками зацепила плащ профессора, смутилась ещё больше, отодвинулась назад, да так и застыла, из-за ненадёжного барьера круглых коленок глядя на улыбавшегося старика.
– Н-нет. Нет-нет, что вы. Что вы, Александр Васильевич, нет, – и неудержимо судорожно всхлипнула.
Глаза налились новой порцией слёз.
– Ну-ну, барышня, бросьте немедленно воду лить! – Князев невольно разыгрывал эдакого галантного патриарха, проклиная глаза, видевшие не только коленки, но и белизну трусиков, которые, как назло, лезли ему в глаза. – Что случилось? В конце концов, барышня, могу я узнать, как вас зовут, рыдающая незнакомка?
– Зо… Зо-ся. Зося Добровская, – шмыгнула та носом.
– Так что случилось, Зося Добровская, первокурсница с кафедры «Аппараты и холодильные установки»?
– Вот именно! Вот именно! – Зоська стукнула кулаком о подоконник. – Аппараты! Холодильные! А я! Я!
Профессор терпеливо ждал. Он умел слушать рассерженных женщин. Даже таких маленьких.
– А я! Я не туда поступи-ла-а-а-а! – горестно всхлипнула Зоська и уткнулась в колени круглым лбом.
– Что значит «не туда поступила»?
– Я! Я не знала! Я думала… Я всегда училась на пятёрки, я просто не знала, не могла знать… Я… Мне мама говорила, я сама знала, что выучусь, что буду работать, я сначала на филологический в киевском университете, потом думала, что на молокозавод пойду работать, вот! Я ж знала, где, что и как. А тут! А сегодня! – Зоська подняла лицо и отчеканила: – Я – дура! Я не знала, что есть такая физика! Я ни-че-го-шеньки не знала! И что мне теперь делать?!
Князев ждал, тихонько улыбаясь. Потом достал из кармана белый платок и протянул малявке.
– Утрите ваши слёзки, барышня Зося Добровская. Так вы с Украины? Какая прелесть. Ладно, не буду спрашивать, что за кульбиты такие – из филологов в холодильное дело. Но отчего же плакать? А завтра – представьте, например, завтра я позову профессора Сергейчева, он отличнейший хирург, я сам в его руках побывал, он о своей работе так рассказывает, что хочется самому записаться на его «курсы кройки и шитья» – так что же, и мне, и вам всё бросить – и в хирурги бежать галопом?
– Вы думаете, я такая… Такая – пустопорожняя?! – сердито блеснула слезами Зоська. – Вы правда так думаете? Я же не знала, что вас встречу! Никуда я не опаздываю, в общежитие до двадцати трёх успею, так что же мне – спрятаться нельзя? – она уткнулась лбом в колени и громким шёпотом продолжила: – Всё равно, я что-нибудь придумаю. Я тоже так хочу – чтобы с этой физикой хотя бы рядом быть.
Посмотрел Князев на рыжий затылок, на тоненькую шею, завитки волос, погоревал тихонько, что старый он совсем, да ещё подумал, что была бы у него дочка. Много чего подумал за мгновение, да ещё и проклятое сердце задёргалось торопливо.
«Ох, не бейся же ты так, не стучи, не торопи меня, не поторапливай. Сейчас. Вдох-выдох. Вдох-выдох».
– Вот что, барышня. Давайте-ка я вас провожу до трамвая. Нет-нет, и не думайте спорить – меня тоже дома никто не ждёт, но я, в отличие от вас, уже имею свою жилплощадь. Идёмте, барышня. Давайте руку, спрыгивайте с вашего ложа, залитого слезами прекрасной вакханки, – Князев прикусил язык, понимая, что невольно включил престарелое обаяние. – Вот, видите, всё чудесно. А пока, Зося Добровская, вы учи́тесь хорошо. Просто хорошо учитесь. А на третьем курсе – там уже сами решите, туда вы поступили или не туда. Получится – перейдёте ко мне на Глубокий Холод.
– Правда? Правда?!
– Ну конечно. Конечно, дитя. Идёмте. Слушайте. Я весь вечер говорил. А теперь ваша очередь. Расскажите мне о Киеве – какой он после войны? А то я Киев видел давным-давно, – Князев запнулся, прищурился и по-детски улыбнулся, – совсем в другой жизни.
И они медленно-медленно пошли.
Зоська что-то рассказывала, всё более увлекаясь, согреваясь от воспоминаний и от внимания этого огромного старика, возвышавшегося над ней словно какое-то старое-старое, корявое, но ещё крепкое дерево, держала его под руку, невольно привыкая к странной походке профессора, и, сама уже того не замечая, рассказывала всё-всё – о Топорове, о Куце, Муце и Пуце, о папе Ваське и его мечтах об эсминцах, о маме Тасе, о бабушке, говорила быстро, вкусно, размахивая сумочкой. А старый профессор Князев слушал Зосю, тихо улыбался её молодости, печалился своей старости и, незаметно оглядываясь, весьма недурственно веселился, краем глаза наблюдая знакомую фигуру, беззвучно кравшуюся сзади и старательно прятавшуюся в тенях.
На улице было сыро и тепло. Дождь прекратился, лишь взвесь мелких капель кружилась в воздухе, делая зримыми воздушные потоки, топлёным молоком заливавшие фонари, белыми струями выхлёстывающие из домовых арок, причудливыми белыми лилиями оплетавшие чугунные ограды и населявшие этот большой каменный город призрачными фигурами. Словно «Летучий голландец», повинуясь старинному приглашению молодого царя северной стороны, пришёл на отдых и принёс сказки дальних морей. А буйная команда «Голландца» разошлась по улицам в поисках злачных мест, новых сказок, потерянных душ, заглядывала в окна нижних этажей, подсматривала за чужой жизнью и сплетничала, как могут сплетничать только моряки, сто лет не видевшие землю и женщин.
Вдали послышались лёгкий скрежет и нараставший звон. Из-за угла, рассыпав гроздь крупных малиновых искр, выкатился весело освещённый трамвай.
– Ну, Зося Добровская, пора прощаться. На сегодня хватит слёз. Бегите-бегите, всё будет у вас славно, –
