чтобы не толкнул её никто. А она уставшая такая, бледненькая, конечно, глазки так и блестят – наверное, наговорил ей приятностей каких этот уверенный в себе молодой человек. А может, и беременная. Тоже ведь, от ведь какая бесстыжая – такая молоденькая – и беременная. Совсем обнаглели!
И люди впереди расступились, давая Зосечке выйти, а парень двинулся за ней, страшно больно вцепившись ей в локоть, а правую руку держал возле уха её, вроде бы как в шутку, вроде бы температуру мерил, за лоб держал, только нажми-дёрни – и располосовал бы этот красивый лоб, только не догадается никто и не спасёт никто. А Зоська плыла, пробираясь сквозь исчезавших с её пути людей, глазами искала спасения и не находила. А парень сзади что-то шут-канул, что-то подсказывал, извинялся, что не может три копейки передать.
Дёрнулся трамвай. Скоро остановка. Онемели ноги у Зосечки. В ухо вонь его дыхания:
– Тихо, сучка. Срежу нахуй. Тихо.
И всё. Вот она – дверь. Сейчас распахнётся. И пропала Зоська. Вот дверь. Только спина в синем плаще перед ней. Стоит кто-то, не пускает. Висит на поручне.
– Пропустите нас, молодой человек, – голос парня сзади. Такой уверенный, красивый баритон.
Спина впереди начала поворачиваться. Медленно-медленно, как будто вмёрзла в воздух, будто холодом глубоким облепили всю. И Зоська, почти в обмороке, уже ничего не соображая, изо всех сил наступила шпилькой на ногу впереди стоявшего мужика.
– Ай! – Алёшка Филиппов развернулся, как ужаленный.
Перед ним стояла Зоська Добровская и её кавалер. Сколько он передумал, когда видел их – там, среди людей. Кавалер всё время нашёптывал ей какие-то гадости. Улыбался, что-то говорил ей прямо в ухо, по лицу гладил.
«И что же ты, Алёшка, думал спрятаться, догнать, предложить проводить думал – сказать, на танцы позвать? Далеко проводил? Её же этот ждал уже в трамвае. А гляди ж ты, какое мурло она себе выбрала. Гладкий, уверенный, какой-то шпанёнок. И где только эта хохлушка откопала этого приблатнённого?! Сколько он таких видел – сытых, нагловатых, тех, кто любит похваляться, сколько девочек взял силой… И Зоська – с ним?!
Да как же можно? Ишь, какая наглая, смотрит прямо в глаза…»
А Зоська смотрела на Алёшу Филиппова, смотрела и смотрела.
И вдруг слёзы потекли из её глаз.
Не потекли даже – брызнули.
И понял Алёшка, сердце стукнуло, что что-то не так. Не стала бы она ему так ногу сверлить – больно же как! Посмотрел Алёшка в залитые слезами глаза Зоськи, посмотрел в напрягшегося парня – и всё понял.
Понял – и ничего не сделал…
Только сказал:
– Слушай, жена, ну, с тобой и поссориться уже нельзя. Прости меня, дурака. А что же ты меня своему коллеге не представишь?
И улыбнулся парню.
А тот убрал руку от Зоськиного лица, поняв, что одно дело – девочка, другое дело – муж.
– Зося, ты молоко купила? – продолжил Алёшка беззаботно. И положил свою руку на её плечо. – Пойдём, жена, мы опаздываем, потом с коллегой договоришь.
И смотрела Зоська ему в глаза, заливаясь слезами, только начала мелко дрожать. Глянул Алёшка ей за спину, а блатной медленно отступал-растворялся в толпе, улыбался, только в глазах шакальих: «Ничего, пацанёнок, ничего, ещё свидимся».
Открылась дверь, и Алёшка за шкирку дёрнул Зоську, схватил за руку.
– Бежать можешь?! Побежали!
Ну сколько там получилось – от угла до подъезда? Метров двадцать пять? Тридцать? Только добежали они в два удара сердца.
Рванул Алёшка дверь парадной, втолкнул туда Зоську, закрыл-навалился всем телом. Никого. Слава богу, никого…
Прошло полчаса.
Алёшка сидел на полу, подпирая дверь парадной. Никто так и не зашёл, жильцы тоже не выходили. Зоська сидела на ступеньках напротив, и мягкий свет фонаря падал на её бледное лицо. Она дрожала, будто реанимированная самоубийца. Потом встала, сначала на четвереньки, потом, уцепившись за перила, покачиваясь переползла куда-то под лестницу. Её стошнило.
Алёшка поднялся. Размял затёкшие ноги. Вкус крови ушёл изо рта.
Из тени вышла эта рыжая девочка, белая-белая, словно кровь в ней вымерзла.
Тогда снял он свой плащ и укутал её.
И прижал к себе. И было им девятнадцать лет.
Так они и стояли. И согревали друг друга.
Люди не могут без тепла.
Глава 3
Вечер встреч Яктыка Абрамыча
1
– И знаете, Люсенька, давайте-ка вы ещё нам по сто пятьдесят, лимончику, ну и сообразите, что там двум старым друзьям за встречу да за предстоящее знакомство.
Люсенька, и так час вившаяся вокруг двух охрененных мужиков, вся встрепенулась, кивнула, дробно хихикнула, вздёрнулась так, что чуть вся не выпрыгнула из нарочно маловатой по размеру блузки, и пошла-пошла выруливать между столиков. Она точно знала, сколько глаз обжигало ей зад, поэтому шла сдержанно, чтобы каждая ямочка на попе свой танец танцевала. Ей нравилось нравиться, нравилось желаться, ну и… А чёрт его знает, Люська, вечер-то долгий, а моряк, моряк-то – мамочки мои, какой моряк! Смуглый блондин с голубыми глазами. По повадкам не меньше старпома, никак не штурман, Люся прекрасно научилась отличать чересчур спокойных старпомов от мелко-дробных, чуть суетливых штурманов или ухарски-блядующих помполитов. «Такой молодой! Мама, где ты, мама, ты погляди, мама, на его глаза. Брови аж белые, чуб по старой моде, виски седые – а такой ведь молодой совсем!.. И где это Фил находит таких друзей?! От же ж ты зараза, Люсенька Петровна! Сумела, выхитрила, просекла, увидев двух мужиков, сдававших плащи Аполлинарию Матвеевичу в гардеробе, сразу рванулась, мёдом словно поцеловала – самого Фила и его приятеля! Ай, хорошо!»
Да и кто не знал завсегдатая «Крыши» Фила Сильвера – Ефима Зильберштейна? Любимчик джазового Ленинграда, хорош собой, роскошный еврей. Молодой, высокий, сильный, очень-очень не бедный. А помните, как на прошлое 8 Марта, как он к лабухам поднялся, что на саксе учудил? Да лабухи рыдали от счастья, а какие танцы были!
Часто захаживал Фил в «Европейскую», всё с музыкантами, да ещё и с иностранцами какими-то – пил коньяк, щедро угощал. А если хмелел, то садился в уголок, смотрел на приятелей и светил своей беззащитной, чуть лошадиной улыбкой, летая в цветочных парах «Ани». И всякий раз ухитрялся с такими странными личностями прийти – чёрт его знает, где он таких брал, будто из параллельного мира какого-то. Ну как так получается, что и друзья у Фила были как на подбор, хороши собой? Но не смазливо-мелочной повадкой завсегдатаев Катькиного садика, а мужской уверенной породой. Уж в чём-чём, а
