Подружка-то причитала, да только я верно видела — врет она. И сама во вранье свое верит. Но я точно ведала — не спужалась эльфьего гнева Яринка. Глаза могли бы ошибиться, слух мог обмануть — но чутье меня не подводило никогда. А значит, сколько бы эльф тут не ярился, лекарка все равно подспудным чувством ведала — не тронет.
— А потом он вдруг угомонился, и эдак спокойненько сообщил, что завтра же с обыском придет. И коли найдет что запретное — тут же отпишется в Костровец, дабы меня, согласно княжьему уряду с эльфами, дозволения на целительские дела лишили.
А вот в это Яринка ещё как поверила, охотно соглашусь! Да только не испугалась, озлилась лишь. Уж это великого ума не надо быть, чтобы догадаться — достаточно лесовиковскую лекарку хоть мало знать!
— Не найдет? — уточнила я про всяк случай, хоть и твердо была уверена, что не найдет, потому как сама прятать помогала.
— Да где ему? — надменно ответствовала травница.
Выговорившись, Яринка вздохнула:
— Не тревожься, Нежанушка. Все будет хорошо. Об том разе ничего не сыскали — и нынче также выйдет.
Присела на лавку рядом со мной, приобняла за плечи. Вопросила тихонечко:
— Ты-то как прознала? Али тебя иная какая беда середь ночи из дому выгнала?
И во мне словно плотину прорвало. Я говорила — и захлебывалась словами, и спешила-торопилась выговориться, высвободить их из неволи скорее — и про Колдуна, что крепенько на сердце лег, и про две ночи — нынешнюю да прошлую, и про то, как разругалась с ним. Речь лилась потоком, точно река по весне, ото льда вскрывшаяся. Гремели, сталкивались льдины, наползали одна на другую. Вроде, и молчуньей всегда слыла — гляди ж ты, время пришло, и привычная повадка в тягость сделалась. Умолкла я, лишь поведав, как чуть не сорвалась, как без малого в драку не бросилась.
Травница слушала молча, щекой к виску прижавшись, по плечам гладила. А когда закончила я сказывать, лишь вздохнула повторно:
— Дела…
— Кто ж знал! — ответно выдохнула я.
Так мы и сидели на лавке, обнявшись. Притихшие, нахохленные, ровно воробьи, непогодой в щель под стрехой загнанные.
— Что делать станешь? — прервала задумчивую тишину Яринка.
— Вот что ранее собиралась делать — то и стану. Зиму-то за-ради Колдуна никто не отменит!
Травница смешливо фыркнула, а я продолжила:
— Я еще намедни думала в Лес наведаться, вот и не стану откладывать.
Подружка посмотрела молча, понимающе. Потом деловито уточнила:
— Что Колдуну говорить прикажешь?
— Что задумывала, то и говори! — с досадой на ее непонятливость пояснила. — С мужем замирилась, да и воротилась в семью! Маги-то завтра спозаранку опять в лес уйдут, а воротятся, хорошо, если к ночи. Это если сначала к тебе не заявятся! Когда уж там Колдун меня хватится — все следы простынут.
— Когда… — Яринка начала говорить, да и замялась, не желая вслух вопрошать то, о чем думалось.
Но я и без слов ее вопрос поняла, и ответствовала твердо, жестко даже, чтоб не заметила внимательная да чуткая лекарка, что у меня и у самой на сердце тяжело, а на душе неспокойно:
— Ныне. Сейчас, — и на ноги встала.
Она кивнула, и тоже поднялась:
— Провожу тебя, что ли…
Я кивнула, и к дверям шагнула. Сени, холодные и пропахшие травами. Порожек, низкий, вросший в землю за годы. Снег. Белый, искристый. И тропка в ем. Калитка. Все, здесь оканчивается Яринкино подворье. Обернулась к подружке, что за спиной неслышно шла:
— Все, далее не ходи.
Она кивнула.
— И… На вот, заберешь, — скинула я ей на руки шубейку.
Запрокинула голову, подставляя лицо мелкому снежку, жмурясь от удовольствия. Вдохнула глубоко морозный, чистый воздух.
…Да и рассыпалась чистым снегом, искристой поземкой.
Ветер, подхвативши ее, до земли не долетевшую, понес, погнал белую пелену вдаль. По-за селище, по полюшку, и дальше — к самому Седому Лесу…
***
Яринка, молча подобравшая упавшие в снег вещи надолго ушедшей подруги, ещё некоторое время смотрела ей вслед, а после печально шепнула:
— Береги себя, Нежана!
Уж кто-кто, а лесовиковская травница хорошо знала — это снежная стая приходит в мир с первой метелью, и уходит с последней, а нынешнему вожаку до того дела нет. Вожак — он на то и вожак, чтоб на всякое дело свое мнение у него было.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
И пусть приезжие колдуны думают, что хотят, но она, Яринка, твердо знает, что уж лучше иметь под боком снежную стаю, чем добрую дюжину обычных, а в придачу — прорву разной нежити, что завсегда в зиму вокруг человечьего жилья крутится. Снежные-то волки соперников крепко не любят. А потому, она, Яринка, будет молчать пока ее пытать не начнут, а коли вдруг и начнут то и тогда до последней невозможности молчать о нынешних делах станет. А сейчас ей еще надобно припрятать одежу да обувку подружки промеж своих пожитков.
Яринка вернулась в натопленную, теплую после морозца избу. И дверь за собой тихохонько прикрыла.
***
Снежная поземка прошла через селище белой волной.
Дядька Ждан, выглянувший по ночному времени на брех дворового кобеля, только проводил ее сощуренным взглядом.
Ушла, значит. Раненько об этом годе.
Кто обретается у него в трактире в подавальщицах, он ведал распрекрасно. Супруга любезная врать мужу и утаивать от него важное, привычки не имела. А потому, когда лекарка, притащив к себе из лесу голую да растерянную девку, пришла к трактирщице, бабе разумной и уважаемой зело, за помощью, та сразу обо всем поведала мужу. И просила за чужую девку, как за свою родичку. Старая Твердислава добра не забывала, и как пришел ее черед — добром же и ответила. А дядьке Ждану что? Нежанка оказалась девкой рукастой, работящей, без дела сидеть не приученной, и прочих подавальщиц в узде держала надежно. А уж шугануть по ранней весне да поздней осени гусляра, ежели какой ненароком забредет, и не труд вовсе. Дурела от музыки снежная волчица, вызов слышала и отвечала сопернику не колеблясь. Ну, да не так чтоб очень часто гусляры да иные песельники в местной глуши случались…
Он хмыкнул, глядя в сторону Седого Леса.
Надо Твердиславе сказать, что бы завтра Нежкины вещички прибрала, да в дальний сундук попрятала. Глядишь, об будущей весне пригодится, хозяйственно подумал дядька Ждан, и вернулся в трактир.
И дверь за собой тихохонько прикрыл.
***
Затрещали в печи поленья, плеснулось в тесном нутре ее пламя. Может, кто другой и не приметил бы, а рыжий Неклюд-Коваль пламя сызмальства любил и голос его слышать умел. Оттого и сейчас не оплошал. Поднялся с теплых полатей, где уложили его с семейством хлебосольные хозяева, женины родственники из Лесовиков. Вышел на улицу, стараясь ступать впотьмах в незнакомом дому осторожно да не шумно.
Снег беззвучно звенел, перекликались снежинки нездешними голосами. Ему, Неклюду, их речи не ясны — он по другую сторону стоит, супротивной силой наделен, но нынешние знаки разобрал без ошибки.
Постоял, вдыхая свежий ночной воздух, морозный да вкусный против спертого избяного духа. Прикинул про себя, что в этом году надо бы оберегающие знаки вокруг хутора пораньше обновить, и воротился в избу. И жена его, сквозь сон услышавшая возвращение мужа, сонно вопросила с печи:
— Ну, что там?
— Ничего, — ответил кузнец, — Все ладно.
И дверь за собой тихохонько прикрыл.
ЧАСТЬ 2.ГЛАВА 8
Ловчая петля чужой воли, накинутая кем-то невмерно умным, соскользнул с шеи легко, хватило встряхнуться. Ровно не опытный да умелый колдун его плел, а самоучка деревенский.
Широкие лапы легко ступали по снегу, коего в Лесу все ж таки мало было, а тот что лег — был рыхлым, вязким. Не успел слежаться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Ну да успеется еще…
Белый волк — здоровенная зверюга — легко трусил по снежной целине, и следов за ним не оставалось. Снег за спиной его взлетал легкими бурунчиками, и опускался уже не тронутым белым покровом. Можно было бы и так идти, что бы вовсе не одна снежиночка под лапами не примялась, но зверь не хотел. Он играл. Соскучился, за лето-то!
