Она смертельно испугалась. Еще бы - тот, кто умел столь стремительно и неожиданно появляться перед врагом, вполне мог... Теперь и любовники избегали посещать ее дом.
Но (как рассказала мне госпожа Т.) достаточно Жозефине было написать что-то вроде "мой милый, я была больна" да еще намекнуть при этом на беременность - тотчас в ответ полетело его безумное, счастливое письмо: "Я был не прав, я негодяй, я смел обвинять тебя, а ты... ты была больна! Моя возлюбленная, прости, это любовь лишила разума твоего мужа! Напиши мне хотя бы десять страниц, только это сможет меня успокоить... Прости, прости... я люблю - все оттого... И тысяча поцелуев, нежных, как мое сердце".
Наконец она (после долгих уговоров Барраса) отправилась к нему в Милан... И как рассказала мне со смехом все та же мадам Т.: Жозефина не удержалась - завела интрижку с красавцем Ипполитом, адъютантом Бонапарта, сопровождавшим ее в Милан.
Да, у Жозефины не было никаких тайн от госпожи Т., а у нее - от меня. К счастью, об этом мало кто знал. Предусмотрительная Т. делала копии с писем Бонапарта, которые давала ей легкомысленная подруга. И передавала читать их мне. И я в свою очередь не преминул скопировать их - для себя. Но воспользовались мы ими по-разному. В дни империи постаревшая Т. нуждалась в деньгах... и решила попросить свою бывшую подругу выкупить эти копии. Ответ она получить не успела - внезапно умерла. Господин Фуше, тогдашний министр полиции, был очень заботлив. Я же воспользовался своими копиями только для истории. И только теперь, после смерти императора.
Вчера, после диктовки, я рискнул спросить императора, был ли он счастлив в браке.
- О да! - ответил он безмятежно. - Она любила меня безумно... она умела любить. - Внимательно посмотрел на меня и сказал уже тоном приказа: - Она никогда не давала мне повода для ревности, и я никогда ее не ревновал... Лишь однажды, это было в Италии: пуля вдребезги разбила на моей груди медальон с ее волосами. И, вместо того чтобы обрадоваться, я чуть было не залился слезами... Я подумал: это знак свыше - она мне изменяет. Только потом я понял - это действительно был знак свыше, но совсем иной: ее прекрасные волосы, ее любовь защитили мое сердце. Она любила меня всегда, закончил он все тем же тоном, не терпящим возражений.
В каюте портрет Жозефины стоит на столике у "кровати из Аустерлица", а рядом - прядка белокурых волос другой жены, Марии-Луизы, в открытом медальоне...
Император походил по каюте и, подумав, решился быть чуть откровенней:
- Жозефина порой меня очень ревновала, хотя я редко давал ей повод. Я знаю все глупости, которые про меня говорили... На самом деле мои любовные приключения были наперечет. В Италии у меня была интрижка с певицей, красавицей мадмуазель Г. (Грасиани*), затем история с фрейлиной Жозефины мадмуазель Д. (Дешатель*) - она была чудо как хороша. Вот, пожалуй, все! Но ни одной женщине я никогда не позволял управлять собой. Когда Жозефина посмела только дернуть ручку двери в комнату, где я объяснялся с мадмуазель Д., я пришел в бешенство, даже заговорил о разводе... Впрочем, все это не надо записывать... Не спальня, а поле сражения - там ищите подробности о Наполеоне.
На самом деле: мадмуазель Жорж - премьерша "Комеди Франсэз", знаменитая певица мадмуазель Грасиани, госпожа Лакост, госпожа Веде, госпожа Фурес, мадмуазель Элеонора Денюэль, госпожа Газани... И это только начало бесконечного списка его любовниц. Есть известный памфлет "Любовные похождения Бонапарта", где довольно забавно описано, как он, не отрываясь от государственных бумаг, кивком головы отправлял женщин на ложе. И, не снимая шпаги, занимался любовью...
"Набеги" - так насмешливо, по-военному, он называл свои похождения. "Набеги" он совершал тайно - это его распаляло. В Фонтенбло (обычно через окно) он спускался в сад, где его ждала карета. В Тюильри по винтовой лестнице, тайному ходу королей, он проникал в комнату мадмуазель Дюшатель... Эта красавица с золотистыми волосами гармонично сочеталась с арфой, на которой Жозефина часто просила ее сыграть, милостиво награждая аплодисментами...
Отсутствовал император, как правило, весьма недолго... И Жозефина, наблюдая из окна его отъезд и быстрое возвращение, загадочно улыбалась... А на следующее утро он рассказывал Жозефине все подробности своей победы всё, что могло задеть или польстить самолюбию жертвы "набега". И горе красавице, уступившей ему, коли она не была сложена, как Венера. Ибо его остроты были беспощадны. Так он мстил: им - за холодность, Жозефине - за предыдущие измены.
Но однажды случилось необычайное. В тот день он приказал Меневилю (секретарю) и Мюрату сопровождать его в "набеге". Он надел широкополую шляпу, черный плащ. И в маленькой карете они отправились в ночь. Недалеко от Одеона остановились, он зашел в дом... Сопровождавшие не раз бывали его спутниками в "набегах" и знали: не пройдет и четверти часа, как, весело напевая, император появится в дверях. Однако к их изумлению прошел час, потом другой, а он все не выходил. Они не выдержали: ведь было столько покушений на него. Мюрат велел Меневилю войти в дом. К счастью, именно в тот момент, когда секретарь подходил к двери, она раскрылась и появился Император. Когда Меневиль поведал ему про их страхи, Император сказал: "Что за ребячество! Разве во Франции есть место, где я не дома?" Фраза настолько ему понравилась, что он разрешил сделать этот эпизод достоянием Парижа.
Дама, у которой он задержался, была Мария Валевская, приехавшая тогда тайно в Париж. Эта маленькая светловолосая красавица была единственной женщиной, которая его беззаветно любила. С ней он все испытал... и с ней был любовником, а не торопливым наездником...
И все-таки любил он только ее - Жозефину. А Марии Валевской он позволял любить себя.
Сегодняшний закат испугал меня. Солнечный диск был угрожающе темен и не излучал сияния. Гряда облаков какого-то зловещего цвета. Угрожающий свет медленно угасал - наступила темнота. Огромные звезды висели над самой палубой. Судно шло, ныряя в волнах... Начиналась качка - все усиливавшаяся, выматывающая... Мы попали в шторм. У меня выворачивает внутренности. Император не замечает ни бури, ни моего жалкого положения... Я хожу блевать на палубу, а он преспокойно ждет моего возвращения... Свет тусклого фонаря еле освещает мокрую палубу. Вахтенный с усмешкой глядит на мою скорчившуюся фигуру.
Я возвращаюсь. Император неумолим. И мы продолжаем работу.
- В это время директора окончательно уверились: достаточно моего слова - и народ их сметет. Но я понимал - еще не время. Плод должен созреть... Люди должны были сами понять, как бездарна власть воров и как опасна свобода при безвластии... Узда слабела, и голодная чернь вновь была готова на кровавые подвиги...
А пока я должен был вновь покинуть Париж, ибо задумал небывалое! Как ни скучал я без Жозефины, я хотел променять ее на новое свидание со славой... Я решил завоевать Египет и Сирию - этот неведомый, почти мифический мир. Пройти с моей армией путем Александра Македонского. Это казалось абсолютным безумием. Надо было провести армию морем, где безраздельно властвовали англичане и Нельсон.
Император смотрел в окно каюты: в тревожном свете бешено качавшегося фонаря продолжалось низвержение воды с небес. Смотрел и не видел... Он жил там - во временах своей славы.
- Незадолго до этого я был избран членом Французской Академии... Теперь у меня появился новый титул, и я с удовольствием подписывался: "Член Академии"... В благодарственном письме академикам я написал: "Есть истинные победы. В отличие от кровавых побед на поле боя они не влекут за собой никаких сожалений. Это победы над невежеством". Но я решил соединить несоединимое - поле боя с просвещением. Я придумал объединить обе победы. Я пригласил принять участие в моем походе новых товарищей - коллег по Академии. Я написал им: "Как и положено члену Академии, я решил позаботиться, чтобы успехи французского оружия послужили новым открытиям и просвещению". Это был замысел, достойный родины Вольтера и энциклопедистов.
Итак, в Египет я вез не только солдат и оружие. В военную экспедицию я пригласил поэтов, историков, ученых... Взял с собой огромную библиотеку: Плутарх, Полибий, Фукидид, Гомер, Фридрих Великий, Вергилий, Тассо, Вольтер, Руссо, Лафонтен, Монтескье... Можно перечислять бесконечно. Так что у меня и моих коллег по Академии была с собой главная пища - духовная... И она не занимала много места. Я приказал отпечатать книги в специальном крохотном формате - в одну восемнадцатую листа... Этот формат испортил молодые глаза моих тогдашних чтецов... Кстати, сам я оставил остроту зрения еще в военной школе и давно пользовался очками.
В Тулон, где ждали нас корабли, меня сопровождала Жозефина. Помню, меня спросили, когда я надеюсь вернуться. Я ответил: "Через шесть лет, или шесть месяцев, или шесть дней..." Жозефина обняла меня и заплакала. Не скрою, эти слезы были приятны воину. Ведь воистину я отправлялся в неведомое...
