Зал был не слишком обширен и небогато убран: белые обои, недорогие портьеры, бронзовая люстра, рояль, портреты отца и матери царя в багетовых овальных рамах и стулья вдоль стен.
Здесь царь здоровался с теми, кого не видал в этот день, потом, пригласив движением головы ближайших к нему в столовую, первым вошел в отворенную перед ним настежь изнутри дверь.
Гофмаршал Долгоруков, со списком царских гостей в руках, указал каждому его место за большим столом. Брусилов невольно улыбнулся, глядя, с какой серьезностью он это проделывал, и представляя в то же время, сколько пришлось ему ломать голову, кого куда посадить, чтобы соблюсти и общие правила, – визави царя, например, всегда садился граф Фредерикс, – и примениться к обстоятельствам такого экстренного случая, как сбор в ставке главнокомандующих фронтами и их начальников штабов.
Рядом с царем были посажены – по одну сторону – великий князь Сергей Михайлович, по другую – Алексеев. Рядом с Фредериксом – Иванов и Куропаткин. На них двоих пришлось смотреть во время завтрака Брусилову, так как он сидел рядом с Алексеевым, и потому завтрак в ставке очень живо напомнил ему обед в салон-вагоне Иванова: как там, так и здесь Иванов сидел обиженно молча.
Так же молчалив был он, впрочем, и на совещании, но там случилось Брусилову поймать обращенный к нему тяжелый, не то презрительный, не то ненавидящий взгляд: это было как раз в то время, когда он говорил о возможности наступления.
Брусилов понимал, конечно, что ничего сложного не происходит теперь в темной душе этого старого бородача: только тяжкое оскорбление, нанесенное ему тем, что он, считавший себя незаменимым, заменен своим бывшим подчиненным. Даже Фредерикс, по-видимому, понимал, что к нему лучше не обращаться с разговорами, и говорил только с Куропаткиным.
Перед каждым завтракавшим стояли серебряные стопки для вин, причем вина были в серебряных же кувшинах, – однако этим и ограничивалась вся роскошь царского стола в ставке: на войне, как на войне.
Умилительно было наблюдать, как Фредерикс и Куропаткин, оба – старые царедворцы, стремились превзойти друг друга в изысканной угодливости, но Брусилов, которому Куропаткин последних лет был не вполне известен, с интересом наблюдая его, не мог не заметить, что и тот наблюдает его довольно пристально.
После завтрака Куропаткин неожиданно для Брусилова подошел к нему, взял его за локоть, отвел в сторону и заговорил пониженным голосом:
– Послушайте, Алексей Алексеевич, – я в полном недоумении был, когда вы говорили, что можете наступать!
– В недоумении? – повторил тоже недоуменно Брусилов. – Почему же именно, Алексей Николаевич? Да, я вполне могу наступать на своем фронте, – тут никакой решительно натяжки нет.
– Вы можете?.. Впрочем, если даже вы думаете, что можете, то ведь это заставило и меня тоже сказать, что и я могу, а между тем я вполне убежден, что наступление наше окончится провалом.
Маленький старик-полководец, говоря это, совсем потерял всю свою недавнюю приторность: он казался теперь необычайно серьезен.
– Провалом или успехом, – этого мы с вами не можем знать наперед, Алексей Николаевич, – столь же серьезно сказал Брусилов. – Наконец, роль вашего фронта, насколько я понял, будет вспомогательная, а главная выпадет на долю Западного.
– Западного? – Куропаткин быстро оглянулся, ища глазами Эверта, и продолжал почти шепотом: – Западный, кажется, доказал уже, что наступать он не способен. Каких же еще нужно доказательств, если его мартовская операция для вас неубедительна? Я чрезвычайно сожалею, что не был осведомлен заранее о ваших взглядах на этот предмет. Мне кажется, я мог бы поколебать вас в этом решении вашем, если бы знал о нем. Генерал Эверт тоже изумлен, – я успел перекинуться с ним двумя словами. Однако, мне думается, еще не поздно заявить о том, что вы… как бы это выразиться… переоценили возможности своего фронта и недооценили нашей общей бедности в снаряжении. Вот вы же говорили, что у нас очень мало аэропланов. Да, да, конечно, до смешного мало сравнительно с немцами! Как же мы можем надеяться на успех, когда мы – слепые, а они – зрячие? Они о нас будут знать решительно все в то время, как мы о них ничего! Какой же успех мы можем иметь, – не понимаю.
– Успех зависит от очень многих причин, – сказал Брусилов, – а самое главное, от того, как будут вести себя войска.
– Вот видите! – подхватил Куропаткин. – Как будут вести себя войска? Отвратительно будут они себя вести, ниже всякой критики будут себя вести, – вот как!.. Алексей Алексеевич, прошу вас выслушать мой совет, – переменил он тон на вкрадчивый и сладкий. – Совещание еще не закончилось. Поднимите этот вопрос снова под предлогом внести в него ясность!
– Поднять вопрос снова? Зачем? – удивился Брусилов. – Чтобы его перерешили?
– Разумеется! Разумеется, именно за этим!
– Нет, Алексей Николаевич, этого я не сделаю, – твердо сказал Брусилов, и Куропаткин потемнел и начал смотреть на него с сожалением.
– Охота же вам рисковать всею своей военной карьерой! – покачал он сокрушительно головой. – Ваше имя сейчас стоит высоко. Вы получили фронт за боевые заслуги в этой войне, и вам бы надо было по-бе-речь свой ореол, а вы сами подвергаете его опасности!.. Раз о вашем фронте сложилось в ставке убеждение, что он не боеспособен – и превосходно! В наступление, значит, не переходить, своим новым постом не рисковать, шеи себе не ломать, – чего же вам больше? Какую пользу, скажите мне, желаете вы извлечь из поражения, которое совершенно неизбежно?
– Пользу мне лично? – оскорбленно вскинул голову Брусилов. – Я ищу и желаю пользы только для России, а совсем не для себя. Поста главнокомандующего я не искал, и он свалился на меня, как полная неожиданность, и если для дела, для пользы службы России, а не моей личной, меня отчислят за негодностью в отставку с назначением ли в Государственный совет, или даже без такой любезности, я нисколько не буду этим оскорблен или огорчен, поверьте!
Последние слова вырвались у Брусилова потому, что он вспомнил Иванова. Куропаткин же, как бы испуганный даже нетактичностью своего собеседника, который незаметно для себя несколько повысил голос, поспешно отошел от него, вздернув плечи.
После завтрака совещание продолжалось еще несколько часов, но вопрос о наступлении уже никем не поднимался больше, – он считался решенным как Алексеевым, так и царем, который зевал теперь совершенно неудержимо.
Совещание закончено было к обеденному часу. Обедали в той же царской столовой. Тут же после обеда главнокомандующие разъехались, едва успев проститься друг с другом и ни одним словом не обменявшись по поводу будущих совместных действий.
Единственное, что подметил Брусилов в лице царя, когда откланивался ему, было довольное выражение, что наконец-то скучнейшее совещание он кое-как высидел и теперь может уснуть.
Брусилов не знал, однако, что был человек, покушавшийся на это вполне законное предприятие монарха величайшей империи в мире. Человек этот был «состоящий при особе царя» Иванов.
Он вдруг обрел дар речи, оставшись около царя, когда разошлись почти все другие. Он имел чрезвычайно взволнованный вид, и голос его дрожал, когда заговорил он:
– Ваше величество, умоляю вас, верноподданнически умоляю вас, предотвратите!
– Что такое? Что с вами?.. Что я должен предотвратить? – изумленно спрашивал его царь, совершенно не понимая, что творится с крестным отцом его единственного сына.
– Предотвратите наступление, ваше величество! – выдавил горлом Иванов, так как его душили спазмы. – Брусилов – гнусный карьерист, – вот кто он, я давно его знаю… Он погубит все армии моего фронта!.. Он послужит причиной гибели и армий всего Западного фронта! Он все дело обороны России погубит, ваше величество!
Иванов сделал такое движение, как будто хотел упасть на колени, и царь едва удержал его. Тем недовольнее он глядел на него сквозь узкие щели отяжелевших век и сказал наконец:
– Почему же там, на совещании, вы не заявили об этом? Ведь вас никто не лишал права выразить мнение… больше того: вы затем и были приглашены на совещание, чтобы высказаться по этому вопросу.
– Я не предполагал, ваше величество, я отказывал себе в мысли допустить, что подобное решение будет принято! – не совсем внятно от душивших его чувств проговорил Иванов, приложив обе руки к сердцу в знак доказательства полной правдивости своих слов, однако он рассчитал плохо.
Был ли причиной тому совершенно неподходящий момент, – ведь говорится, что сон милее родного брата, – или царем были приняты в уважение другие, гораздо более серьезные причины, только он несколько брезгливо и даже в нос отозвался Иванову:
– Теперь во всяком случае вы докладываете мне ваше мнение очень поздно. Решение об открытии наступательных действий принято на совещании и внесено в протокол. Перерешаться этот вопрос не будет.
