— Ты уходила, — шепчет она.
— Просто в туалет, — привычно лгу я. — Спи зайка.
Она засыпает, а я ещё долго слушаю её дыхание. Утром просыпаюсь первой, но Дашка, моя засоня, которую так сложно было в садик разбудить, вскакивает сразу за мной. Она боится выпустить меня из виду. Боится, что я уйду и не вернусь больше, и этот её страх меня убивает. Я хочу, чтобы моя смелая малышка, с глазами моего врага, не боялась вообще ничего. Я хочу, чтобы она была счастливой.
Завтракаем все вместе, молча. Дашка то на меня смотрит, то на Шахова, но послушно ест.
— В садик хочется, — вдруг вздыхает она.
А мне хочется в нашу прошлую бесприютную, но такую счастливую жизнь. Шахов уезжает вскоре после завтрака и становится немного легче дышать. Наверное, зря я сделала это ночью. Зря хваталась за него судорожно, как утопающий за соломинку, обнимала его руками и ногами, отдавалась молча и яростно, так, словно в последний раз в жизни.
Мы были в игровой, когда он вернулся. Лежали на полу и читали книгу, пленники этого роскошного дома. Я пленница добровольная, думаю Шахов был бы просто счастлив если бы я убралась из его жизни раз и навсегда. Но я не могу позволить себе сдаться. Я сильная, я справлюсь, не раз справлялась. Шахов показался в открытых дверях и я сразу поняла — есть результаты.
Я не могла себе лгать больше. Я знала, что результаты эти покажут. Но Господи, как я надеялась, что анализы будут делать долго. Долго-долго. Настолько, что Дашка бы выросла, и тоже стала сильной, смогла принять правду, которая больше похожа на эпизод из слезоточивого сериала — ведь в жизни так не бывает.
Молча поднялась и собралась идти за ним, как Дашка поймала меня за руку, совершенно игнорируя няню.
— С тобой пойду, — сказала она твёрдо.
— Я не выгоню её, — обещал Шахов. — Она к тебе вернётся.
Я мысленно добавила — сейчас. А что будет завтра, или даже вечером одному Шахову известно. Я поцеловала Дашку и пошла за ним, в его кабинет. Он сел, плеснул себе янтарной жидкости из графина в бокал, в котором уже мерцали влажно кубики льда. Предложил мне, но я отказалась.
— Это так? — спросила я.
— Да, — коротко согласился он. — Всё так, как я и говорил. Ольга, я не отдам вам свою дочь, вы же это понимаете. Но вы можете снизить по минимуму стресс, который она переживает, поговорить с ней, пусть ест хотя бы…
Я не слышала его больше. Покачиваясь вышла из кабинета. Мне бы набраться сил, хоть немного, хоть капельку. К Дашке в таком виде идти нельзя, нужно выиграть несколько минут, прийти в себя хоть немного, забиться в нору, перевести дыхание.
Ноги сами ведут меня туда. В комнату девочки, которую я не знала, не умела любить, и которая была моей дочерью. Она была истиной, с которой мне предстояло смириться, сжиться. Вошла, осторожно прикрыла за собой дверь, потом упала на пол, больно ударившись, завыла. Пусть слышат, пусть камеры, мне все равно, главное, чтобы Дашка этого не слышала. Вою, не в силах заплакать по человечески, долго. Затем встаю, начинаю открывать шкафы. В них аккуратно сложные детские вещи. Достаю их по очереди, прижимаю к лицу, вдыхаю запах. Они не пахнут ничем, они давно уже тут лежат. Едва заметный аромат кондиционера для детского белья. А я зверею от невозможности узнать, как пах мой ребёнок. Ярость застилает глаза, начинаю просто разбрасыть вещи по комнате. О, они очень красивы эти платья, что висят в ряд на плечиках. У Даши таких не было, они слишком дорогие, и мне почему-то становится обидно за неё. А затем — стыдно за такие мысли.
— Прости, — шепчу я девочке, которая меня не услышит никогда. — Прости, но я не могу перестать её любить. Я люблю её так, как любила бы тебя, будь у меня такая возможность…
Надо брать себя в руки. Я хочу уйти не оглядываясь, но не могу оборачиваюсь и смотрю на детскую фотографию. Вернусь, говорю себе. И ради той дочери, которой у меня никогда не было, и ради той, что есть. Ибо Дашка есть, и она моя дочь, чтобы Шахов не говорил.
Решительным шагом возвращаюсь в его кабинет. Вхожу без стука. Уровень алкоголя в его бокале остался почти таким же, это и хорошо, и плохо. Мне нужен его ясный ум, но была надежда, что алкоголь сделает его добрее. Ложь, такого ничто не растопит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Вы сказали, что позволите мне видеть её, если я добуду вам правду.
Усмехнулся. Откинулся назад в кресле, смотрит на меня с прищуром. Кресло отодвинуто от стола, поэтому я вижу чуть раздвинутые крепкие мужские ноги, выпуклость, обтянутую тканью брюк, поневоле вспоминая то, что было этой ночью. И Шахов об этом думает, зря я все же…
— И как вы сделаете это, Ольга? — спрашивает он. — Там работали мои люди. Медицинский персонал прогоняли через детектор лжи. Вы не сможете.
— Смогу, — заносчиво отвечаю я. — Я многое могу, поверьте. Я вернусь к вам с этой идиотской правдой, и вы позволите мне быть рядом с дочерью. А ещё вы пойдёте и скажете ей, что я уеду, но вернусь.
Улыбается. Интересно, его восхищает или бесит моя наглость? Наверное, всего понемногу. Я жду, сердце колотится бешено. Думаю о том, что он может просто вышвырнуть меня на улицу и никогда больше не впустить. И никто ему не указ, и ничего я сделать не смогу.
— Хорошо, — вдруг соглашается он.
Эту ночь, последнюю здесь, не выпускаю Дашку из рук. Кажется, что оторвать от меня ребёнка можно только с мясом. Она спит, я на неё смотрю. Моя девочка, моя дочь. Я бы смогла жить, зная, что больно будет только мне, моя боль — ничто. Но при мысли о том, что она будет плакать и скучать по мне, отказываясь есть, в стенах дома, который видел уже смерть моего ребёнка, снова выть хочется. Я не хочу, чтобы моя Даша плакала. Ни одной, долбаной, минуты. Если потребуется, я ради этого переверну всю эту планету.
Дашка понимает все едва открыв глаза утром.
— Ты уйдёшь, да? — тихо спрашивает она.
Смотрит на меня отцовскими глазами. В них не слезинки, они такие сухие, что страшно, кажется, вот-вот пойдут трещинами.
— Да, — соглашаюсь глотая слезы. — Но я приду к тебе, он обещал.
— Я не хочу, чтобы ты уходила.
Прижимается ко мне, обвивает всем маленьким телом, словно желая вернуться в чрево, в котором её не было никогда…
— Милая, — говорю я. — Я люблю тебя больше жизни. Но мир жесток, с этим придётся смириться. Как с тем, что Шахов твой папа. И что тебе придётся остаться здесь. Будь сильной ради меня, малышка, я ради тебя буду.
Теперь плачет. С ней плачу я.
— Кушай пожалуйста, — прошу я. — Умоляю, только кушай. И жди меня, я вернусь к тебе обещаю.
— Мне даже котлеты твои больше нравятся, чем то, что тут, — всхлипывает Дашка и я улыбаюсь сквозь слезы.
Вечером я выхожу за ворота, которые были так не гостеприимны ко мне. Думала снова пойду до остановки пешком, но мужчина, который когда-то выбросил меня на дорогу, словно ненужную, надоевшую собаку, довозит меня прямо до моей квартиры. Здесь меня тоже ничего не держит. Вещей почти нет, беру необходимый минимум. Смотрю в интернете, как добраться до нужного мне места. Я выеду уже этой ночью.
— Я все смогу, — спокойно говорю я. — Я не детектив Шахова. Я мать.
Легче не становится, но вдруг вспоминается дедушка. Как он гладил по таким же светлым, как у погибшей Анютки хвостикам с бантами и ласково говорил — упертая ты у меня Олька… Далеко пойдёшь.
И решила — пойду. Так далеко, как это будет нужно, если будет нужно, то босиком. Но к своей дочери вернусь и Шахов подавится своей правдой.
Глава 21. Демид.
Малышка оккупировала подоконник в тот же момент, как Ольга ушла. Наверное, смотрела бы вслед, но её окна выходили не на подьездную аллею, а на сад. Ходить же по дому она опасалась, смелея только когда Ольга была рядом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я не то, чтобы не верил, в то, что Ольга добудет эту правду, которая мне так и не далась. Скорее испытывал любопытство, сможет она или нет. А ещё размышлял о том, что мы не предохранялись. Её натиск был таким стремительным и отчаянным, что просто обезоружил меня. Да и не хотелось отрываться от её тела. А вот саму Ольгу, неожиданно для самого себя, хотелось. И снова хотелось, да только в глазах поутру — колючки. Словно не было ничего. Но и потерянную невинность она изображать не стала, делать оскорбленный вид. То, что случилось ночью, просто случилось, она относилась к этому, как к факту. Спокойно и беспристрастно. Это мне импонировало.
