Схватил планшетку с прикнопленым листом бумаги, вытянул из кожаной петельки карандаш.
— Сильва! Посиди вот так, ладно? Эй, не двигайся минут пять…
— Цар вкрал у Пушкина жыну!
— Вот и хорошо… — быстрый шорох карандаша по бумаге. — Какую жену?
— Та Наталку Хончарову, бездельник, как в школе учишься!
— Не верти головой, пожалуйста… Вот, будет у тебя портрет. Ну, Си-и-ильва!!!
А она уже вскочила и пошла кружиться, и приседать, вскинув кокетливо руку над головой, помахивая несуществующим платочком… «Там, вдали за занаве-е-скою… клоун мазки на лицо кладе-от». И кружась и отдаляясь, вдруг остановилась, приподняв подол юбки, стоя помочилась, густо и долго журча…
— Си-и-ильва! Си-и-ильва!
Та издали, за журчащим подолом дождя, строго пальцем грозит:
— Сильва полковнику верна!
Тогда мамина рука — нежный сильный жар от нее — проводит по плечу и гладит наспанную щеку:
— Повернись на правый бок, сердечко мое. И не кричи…
* * *
Сильный жар шел от радиатора. Видимо, Марго спускалась разбудить его, но пожалела и милосердно решила чуток его поджарить — к ужину…
Да, Сильва… Открытие нового моста, весеннее половодье, свинья, плывущая на льдине, грязный и мокрый свет… Все-таки странно, что от детства и отрочества самой яркой открыткой осталась именно эта фигура. Мама рассказывала, что Сильва — бывшая примадонна заезжей оперетты, которой изменил ее любовник, какой-то таинственный полковник (царской армии? незначительное смещение во времени). Изменил, потом застрелился. После чего Сильва спятила и на веки вечные осталась в небольшом городе Винница. В любую погоду ходила закутанной в дюжину рваных крестьянских платков, стоя мочилась на улицах, а все свои не очень длинные монологи начинала с неизменного: «Цар вкрал у Пушкина жыну». Кстати, спала она на кладбище, якобы на могиле того самого полковника. В первый же приезд Захара из Питера на каникулы, дядя Сёма, как бы между прочим, обронил, — а, ты не знаешь: Сильва замерзла насмерть у своего полковника.
Он потянулся, выключил радиатор, от которого левая щека пылала температурным пожаром, и зажег свет.
Ого! Наверху, надо полагать, в разгаре ужин — начало девятого.
Он чувствовал себя вполне способным присоединиться к уважаемой публике. Марго и сама отлично готовила, а при наличии на побывке невесты-Катарины можно надеяться на коронный их пирог с капустой.
Когда минут через пятнадцать он заявился в столовую, обставленную вполне в духе Марго — дорого и чу-уд-но: картины в таких тяжелых золоченых рамах, что живописи не видать, какие-то столики по углам, накрытые испанскими шалями, на них с полдюжины настольных ламп, серебряные канделябры, антикварные часы со вздыбленными конями, бронзовые фигуры и бюсты, и множество мелких случайных вещиц, — грозовые тучи уже собрались над бедной Яшиной головой.
— Я пришел дать вам волю, — провозгласил голодный дон Саккариас, — от капустного пирога.
— Кордовин! — заорала Марго. — Сядь на свое место и молчи!
Да: у него тут было свое место, — спиной к подозрительной копии некой псевдоримской Венеры: только он один мог протиснуться между столом и ее тяжким бедром в складках мраморной тоги. В спокойные дни он развлекал семейство длинными монологами, обращенными к этой тетке. Вроде она — бесчувственная дама сердца, а он безнадежный воздыхатель. В ее мраморном лице действительно была какая-то заинтересованность в диалоге, в этом и заключался комизм ситуации.
Но сегодня случай для инсценировки явно неподходящий.
Он сел, подмигнув несколько напряженному доктору напротив, и удержал себя от замечания, что отстреливаться они будут вместе. Тот никак не ответил на дружеский сигнал.
— Марго, а что вон то желтенькое — это с яйцом? — спросил он.
Та, не глядя, передала ему вазу с яичным салатом.
— …и иврит у вас, Яша, — продолжала она, чуть сощурясь, — не абы какой. Великолепный марокканский иврит. Такого за сто лет ни на каких курсах не выучишь. Признавайтесь: вы учили его в постели?
Черт побери. Да она неуправляема, эта баба. А Катарина, оцепенелый кролик, не в силах постоять за своих обреченных мальчиков. И Леня не в состоянии дать ей разок по физиономии. Кстати, Лени-то и нет.
— А где же Леня? — поинтересовался Кордовин. Ему никто не ответил.
— Да, — натянуто улыбаясь, проговорил Яша. — Да, у меня была девушка, марокканка. С чего бы это скрывать.
Последовала внятная пауза, после чего тяжело звякнули брошенные Марго на скатерть серебряный нож и вилка.
— Так! Яша! Быстро! Быстро мне отвечать: сколько женщин у вас было до Катарины!
Отсюда, с его места под мраморным локтем покровительницы-Венеры, видно было, как с улицы к воротам подъезжает Ленин «сеат».
— Шесть… — недоуменно поглядывая на свою смиренную избранницу рядом, сообщил Яша, вероятно, по-прежнему не видя в свои тридцать шесть лет в этом особого криминала. Хотя уже было сильно заметно, насколько ему, бедняге, тошно.
— Марго, послушай, детка. Надо как-то сменить тему и разогнать эти тучи, ей-богу! Не выпить ли нам за то, чтобы…
Поздно. Поздно! Лыжник уже оттолкнулся и полетел с высоченной горы, только ветер свистит обочь, и лица, жесты, рвано выкрикнутые слова на ветру уносятся прочь с необратимой скоростью.
Лицо Марго наливается кровью. Она хватает себя за волосы, так что, кажется — еще мгновение, и Швейк совлечет со своей башки паклю парика, и под хрустальным каскадом люстры обнажится сияющая лысина.
— Сейчас! Вы! Всё! Скажете мне, как на духу! — отчеканивает она, вперив в беднягу тяжелый пыточный взгляд: — У вас в России остался ребенок!
И, потрясенный проницательностью этой страшной женщины, Яша тихо склоняет голову.
Тогда раздается протяжный истошный вой, нечто среднее между запевом сельских плакальщиц и индейским боевым кличем.
— А-а-а-а-а-а!!! — кричит Марго долгим, затихающим на конце выдоха, рыком… Набирает в легкие воздуху и снова заводит: — А-а-а-а-а-а!!!
Услышав этот трубный рев, тихий подкаблучник Леня, паркующий в это время во дворе машину, с перепугу носом одного своего автобомиля въезжает в зад другого своего автомобиля. Вываливается из дверцы и взлетает на второй этаж:
— Что!! Что?! — вскрикивает он умоляющим тенором. — Что случилось?!
Раскачиваясь из стороны в сторону, и указывая на посеревшего Яшу толстым пальцем, Марго ревет:
— Он!..О-он! Он бросил в России своих детей! Смотри на него, Леня! Все смотрите на него! Это — главная сперма Советского Союза!!!
М-да… но поесть-то все таки надо. Самое интересное — это выражение лица даже не Яши, который в настоящей дикой ситуации — невинная жертва, и в данный момент не в состоянии отличить сна от реальности, — а Лени: прожить с этой женщиной более четверти века, и так живо, так страдательно любить малейшее движение ее толстого пальца, малейший взмах ее выщипанной брови, кувалды ее бальзаковских рук…
Дон Саккариас обстоятельно положил в свою тарелку салаты; Яшиной, выроненной вилкой подцепил отбивную с огромного блюда в центре стола — доктору уже ничем не поможешь, это как на фронте, когда ты стягиваешь с убитого друга сапоги — мне еще воевать предстоит — поднялся, толкнув мраморное бедро и машинально извинившись перед Венерой, и выбрался из-за стола.
Там, у себя в каморке — в школе — он отлично отужинает.
Интересно, как она детям преподает, эта фурия? И ведь дети любят ее, сам видел, своими глазами.
Через час Марго к нему спустилась. Она была мрачна, но абсолютно невозмутима.
— Молодые удалились на покой, — объявила она. После этой ее фразы ублаготворенный и сытый дон Саккариас согнулся пополам от хохота. Марго смотрела на него, долго и подробно изучая, будто впервые увидела и должна оценить по всем статям.
— И что ты ржешь? — спросила она с интересом.
— Представляю Яшину склонность в эту ночь к любовным утехам.
— В том то и дело, — согласилась она. И вдруг сама фыркнула, оборвала себя; опять строго на него глянула. Расхохоталась, шлепнулась на стул, и долго они не могли успокоиться, поглядывая друг на друга и вновь заходясь в приступе истерического смеха.
— Ладно, — проговорила она, деловито отирая пухлой ладонью слезы. — К делу. Осмотрим подстреленную дичь.
Ушла на хозяйственную половину школы и довольно долго там возилась. Надеюсь, не в стиральной машине она прячет дичь?
Странно, почему он с таким волнением всегда ждал встречи с этими обреченными. И интересно, испытывает ли монстр-людоед сострадание к своим жертвам, перед тем как обжарить на костре их дымящуюся печень?
