Затем спустился вниз и дошел до меркадо — был вторник, торговый день. Там, как обычно, купил в знакомой лавке сизых и крупных, как сливы, с влажными трещинами, маслин; два сорта сыра: острого «вьехо», с резким, до слез, запахом — который ему нарезали толстыми темными ломтями, — и немного «манчего», самого расхожего ламанчского сорта. К этому добавил пяток помидор, полкраюхи любимого своего деревенского хлеба, «пан де пуэбло» и, наконец, сразу три бутылки «Фаустино VII», красного вина из Риохи…
Попутно обсудил с хозяином лавки свойства некоторых вин: «Я вижу, вы предпочитаете красные из Риохи или Риберы дель Дуэро, сеньор? Вы и в прошлый раз покупали „Фаустино“, не правда ли? У меня отличная память. Тогда хочу обратить ваше внимание на „Пуэнте де Аро“, оно тоже из Риохи, или, вот, „Сеньорио де Вреда“ — из Риберы дель Дуэро. Зачем вам брать три „Фаустино“ — попробуйте и то, и это… Слишком большая верность в винах так же вредна, как и в любви… Есть еще хорошие красные сухие — „Дориум“, „Абанда“… Нет? Ну, как знаете…»
Обычно в первые дни в Испании он цеплялся чуть не к каждому встречному с разговорами, с наслаждением прокатывая по нёбу звуки испанской речи, выуживая из случайных перепалок незнакомые региональные словечки, приставая за разъяснениями, ревниво прислушиваясь к самому себе: не убыло ли? нет ли протечки в драгоценном сосуде? крепнет ли, настаивается ли со временем терпкое вино? До сих пор помнил странную обиду когда, впервые оказавшись в Испании, обнаружил, что говорит на языке образца тридцатых — ведь общался он в Питере и Москве с «испанскими детьми» теткиного круга и их потомством, а те давно покинули родину. Приехал — а тут даже приветствия другие: не «салют», а «ола»…
Наконец вернулся в отель — всегда торопился успеть к этому часу, для того и гнал всю дорогу: с первыми признаками усталости небосвода он усаживался на балконе с вином и закусью, и держал свою вахту заката, прослеживая все стадии перевоплощения города и неба за эти часы.
Перед ним на близких планах высились, еще освещенные солнцем, пеналы колоколен монастыря святой Исабель и церквей Сан Лукас и Сан Андрее. Справа рогато-кружевной, стрельчатой глыбой ожидал преображения кафедральный собор, пока еще глухой, серовато-песочный… На дальнем холме краснела темным янтарем мощная цитадель Семинарии. Внизу и далеко вокруг на разных уровнях коробились розово-серые, пестрые, с ревматическими суставами на стыках, длинные макаронины старых черепичных крыш… Ближайшие полчаса солнце еще будет держать город под прицелом, неохотно сдавая позиции. Еще будут мягко мерцать розоватые кирпичные стены домов с вмурованными в них булыжниками — ни дать ни взять панцири гигантских черепах в кирпичной кладке, или спинки твердой ореховой скорлупы: классический образец стиля «мудехар», мавританское наследие Испании.
Но по мере убывания пурпура и граната в бутылке «Фаустино VII» все больше солнца будет перетекать в нижние слои облаков, словно бы наполняя длинную глубокую рану заката в темно-зеленом теле небосвода.
…Надо было выехать сегодня гораздо раньше, он и хотел — уж очень на сей раз допекла Марго со своим клокочущим ором. Уезжать надо было прямо на рассвете, тем более что она сама его и разбудила: он проснулся оттого, что кто-то грузно опустился на скрипучий стул у его постели.
— Спи, спи… — глухо проговорила Марго. Он открыл глаза.
Ссутулившись, она глыбой сидела рядом — вздыбленная рыжая грива, необъятный халат поверх ночной сорочки.
— Ну, что? — спросил он.
— Не спится…
Он привык к таким ее появлениям и знал, что сейчас грянет сессия воспоминаний на тему «а хорошее было времечко!». Вздохнул и приподнялся: неудобно валяться при даме. Она мощной лапой ткнула его в грудь.
— Да лежи ты! Можешь и глаза закрыть, я только побуду маленько рядом, я ж по тебе скучаю, по дураку такому. Здесь же не с кем словечка молвить. Ничего, что я не во фраке?
Он представил ее во фраке. Это было действительно смешно.
— Помнишь, ты всегда помогал мне довести рисунок до ума, а я кричала на весь коридор: «За меня рисует первая пятерка Академии!»
— М-м-м… ты была основательной дурехой.
— А помнишь этого нашего черножопика, Фердинанда, ну, принца этого… когда он на спор сожрал сто тридцать пельменей в «Пельменной» на Васильевском и чуть не сдох…
Он вспомнил Фердинанда, пляшущие огни белоснежных зубов. Хороший был парень, интересно, жив ли еще? Или из него уже сделали пельмени оппоненты из племени тутси?
Марго можно было не отвечать и действительно прикрыть глаза. Она сама себе задавала вопросы и сама на них отвечала. По крайней мере, еще минут сорок ее будет качать на волнах нашей юности.
— И мы втроем — я, ты и покойный Андрюша, светлая ему память, поволокли этого обжору в Куйбышевскую больницу. А там, в приемном покое — настоящая вакханалия: какому-то алкоголику пытались вставить зонд, а он колотил медсестру кулаком…
— М-м-м… а наш Фердинанд, демонстрируя хорошее воспитание, взял и одним махом, словно стопарик, проглотил этот зонд, будь он проклят, с удовольствием.
Он, в сущности, проснулся и отметил про себя, что не прочь подпевать Марго вторым голосом в этом дуэте. Юность и вправду была у них забавной и озорной.
— И мы, все та же бездельная троица, — явились к нему на другой день.
— Да. А он, бедняга, таким слабым утробным голосом говорил: «Я прашю савьетское правителство сделать мне укол…»
— Еще бы не утробным, у него же был заворот кишок! Он простонал: «Марго, ко мне приходил замдекана факультета. Это большая честь?» Ты не помнишь, почему он лежал в отдельной палате? Потому что принц?
— Да нет, просто он был завшивлен, бедняга. Какая-то щедрая барышня в общежитии наградила, хорошо, что не триппером. Вспомни, медсестра при нас принесла ему вошь в пробирке: чтобы знал, как та выглядит…
Он все-таки сел на лежаке, прислонившись спиной к гобелену, исполненному вполне в духе местности: дальняя родственница герцогини Альба, вышитая шелком и какими-то блескучими нитями, демонстрировала кавалеру веер, похожий на тот, что он купил вчера Жуке.
— А помнишь, как прорвало трубу на винзаводе, — мечтательно и грустно продолжала Марго, — и прямо на асфальт хлестала струя винного спирта? И собралась толпа охреневших граждан: ни у кого не было тары — подставить под струю, такая трагедия! И ты мгновенно стащил с меня мои новенькие шведские сапоги, взвалил меня на закорки, а Андрюша растолкал народ, который безмолвствовал, и невозмутимо набрал в оба сапога живительной браги.
Он расхохотался, припомнив, как волок на спине уже тогда увесистую Марго, а следом победно шествовал Андрюша с ее модными сапогами, полными винного спирта.
— А я был здоровым парнишкой, верно? — не без удовольствия заметил он. — Постой, а как же ты домой в тот день добралась?
— Ты что, не помнишь, балда?! В твоих допотопных винницких говнодавах! Сапоги-то были безнадежно испорчены…
Наконец она поднялась и пошлепала к двери.
— Поднимись завтракать вовремя. Посмотришь заключительный акт драмы — изгнание прохвоста-Адама из предположительного рая.
— Нет уж, обойдетесь без меня.
Он действительно задержался внизу, собираясь в дорогу. Изгнанник из рая тоже, видимо, отсиживался где-то в комнате.
Зато сверху — столовая находилась как раз над «школой» — ясно доносились утренние голоса матери и дочери:
— Катарина, каков Яша в постели? — командным и одновременно скорбным голосом вопрошала Марго.
— …ничего особенного, — после паузы неохотно отвечала дочь.
— Катарина! — гневно обрывала ее мать. — Когда мама спрашивает тебя, каков Яша в постели, надо отвечать ясно и четко: им-по-тент!
Потом Леня, науськанный и проинструктированный женой, торжественно вошел в комнату, где скрывался потрясенный и раздавленный Яша, и сказал:
— Мы, к сожалению, не можем оставить вас у себя. Вы уедете или вам снять гостиницу?
— Я уеду, — с излишней поспешностью выдавил Яша. Последней сцены Захар, само собой, видеть не мог, она была живописно пересказана за завтраком, когда, переждав все изгнания, он поднялся в рай из своей преисподней.
Далее он стал свидетелем нескольких телефонных разговоров, типичных для Марго: она посылала Леню брать трубку и при этом дирижировала беседой: стояла рядом и бешено жестикулировала.
Затем Леня уехал на работу, а Кордовин вынес чемодан и свертки, уложил багажник.
Марго провожала его в прихожей: уже умытая, причесанная и даже втиснутая в какой-то вельветовый домашний костюм.
— Так как же называется местечко, — грозно спросила Марго, наставив на Захара палец, — где осадков за день выпадает больше, чем за год в Питере?
