Еще утром я узнал от Массомбра, вскрытие подтвердило то, что все уже знали. Марез упал, мертвецки пьяный, и умер от кровоизлияния в мозг. Огромный кровоподтек на виске вызван ударом о тротуар. На этом пересуды должны прекратиться. Я больше не колебался, пошел к Эвелине, и на этот раз она мне открыла. Увидев меня, она в слезах бросилась мне на грудь, я погладил ее по голове.
— Дурочка, почему ты не позвала меня?
Пусть бы Марез умер тысячу раз, потому что его смерть принесла мне минуту бесконечного блаженства.
— Так вот какая у тебя комната, — сказал я. — Тут у тебя прямо кемпинг, милая.
Такой беспорядок не мог возникнуть естественным путем. Распахнутый чемодан, откуда вылезали белье, флаконы, свитера; кровать, больше похожая на звериную берлогу; неизменный проигрыватель на полу; окурки в крышках от коробок; в единственном кресле куча самых различных вещей: чулки, колготки, бюстгальтер, шарф, и из всего этого высовывалась потертая морда плюшевого мишки.
— У меня нет времени убраться, — пробормотала Эвелина, уткнувшись носом в мой свитер.
Я взял ее за плечи и слегка привлек к себе.
— Ты его очень любила?
— Я не знаю, — сказала Эвелина. — Он тоже был жертвой. Оставь меня. Я сама справлюсь. В похоронном бюро все устроят. Садись.
Она скинула все с кресла и устроилась на полу рядом со мной.
— Мама платить не стала бы, — продолжала она. — К счастью, у папы были деньги, чтобы оплатить все услуги.
— Он столько зарабатывал живописью?
— Нет, он зарабатывал не только живописью. Я тебе потом расскажу. Бедный папа, он всегда попадал в разные гнусные истории.
Она немного подумала и добавила:
— Я и себя позволила втянуть. Жорж, поверь мне, эти проклятые лыжи «комбаз» принесут нам несчастье.
Вдруг она вскочила на ноги и, грозя пальцем, закричала:
— Что ты у меня выпытываешь? Это тебя мать прислала ко мне, да?
Я притянул ее за руку и усадил к себе на колени.
— Послушай, черт возьми. Я пришел, чтобы увезти тебя в Пор-Гримо. Ваши семейные дела меня не интересуют. Мне плевать, что ты там затевала со своим отцом! Но я не хочу, чтобы ты оставалась теперь одна, понимаешь? Ты же знаешь, я люблю тебя.
Признание невольно вырвалось у меня, и я, весь дрожа, замер. Наступило, нет, не молчание, а — как бы точнее сказать — целое мгновение выпало из течения времени. Потом Эвелина обхватила руками мою шею и прошептала, касаясь губами уха:
— Я знаю. Спасибо, Жорж.
Я не смел шелохнуться. Потом машинально положил руку на бедро Эвелины, чтобы она не соскользнула с моих колен. Моя рука лежала неподвижно, я старался не превратить жест простой нежности в любовную ласку. Вдруг шаловливый смешок обдал теплым дыханием мою шею, Эвелина прыжком соскочила с колен, схватила меня за руку и произнесла:
— Идем.
Она направилась к кровати. Я не совру, если скажу, что сердце готово было выскочить из моей груди. Эвелина уже сняла с себя свитер с круглым воротом, под ним, несмотря на холод, не было ничего. Вслед за свитером она ногой отбросила в другой конец комнаты брюки и трусики.
— Ну же, ну, — сказала она.
Я, конечно, в этих делах не такой уж простак, но почему-то тщетно пытался аккуратно сложить одежду, в голове у меня мелькали какие-то странные мысли, вроде: должен ли я снять носки? Разумеется, я иногда воображал любовные сцены с Эвелиной, но они всегда были неясны и завуалированы, проникнуты застенчивой и наивной поэзией. Действительность застала меня врасплох, в порыве, толкнувшем меня к Эвелине, было что-то скандальное.
Я должен тебе объяснить, Поль, чтобы ты не судил меня строго. Я знаю, что ты мыслишь как врач, а не как моралист. Но я должен тебе объяснить, что именно смущает меня. Эвелина лежала, улыбаясь, ни капельки не смущаясь, как девушка, для которой заниматься любовью не составляет проблем. Она понимала, что я желал ее уже давно и, конечно, заслужил ее благосклонность. А мне, мне, бедному старику, который когда-то был неисправимым бабником, хотелось, лежа рядом с ней и целуя в губы, прошептать: «Это не любовь. Ты не должна. Ты в трауре. И потом, для меня это серьезно — любить так, как я люблю тебя». Но я знал заранее ее ответ: «Как ты бываешь старомоден, Жорж!» Это она мне говорила тысячу раз, по разным поводам: ее манере одеваться, фильмах или книгах. Итак, любовь! И я молчал, спрашивая себя, почему в глубинах моей радости копошится червячок грусти.
Здесь ставлю точку. Сразу же после похорон мы отправились в Пор-Гримо.
…И вот восемь дней пролетели, как восемь минут. Нет, не так. Это нельзя было измерить временем, лишь внезапным молчанием, вакуумом, чем-то невыразимым. Мы поселились на яхте, чтобы создать иллюзию путешествия, нам хотелось отправиться куда-нибудь далеко. Мы давно уже знали друг друга наизусть, но теперь учились разглядывать, трогать, чувствовать друг друга. Поль, я не смогу тебе рассказать, как мне открылась любовь, дающая право наслаждаться всем, к чему только можно прикоснуться пальцами, губами… Ах, вкус ее смеженных век, впадинки на шее под спутанными волосами, и слез наслаждения, сбегавших по щеке до самого уголка губ. Мы обедали кое-как, ужинали чем-нибудь попроще. Мадам Гиярдо ходила с надутым видом. Мой «капитан» чесал затылок под своей яхтсменской кепкой. Мсье Бланкар точно пустился в загул.
— Знаешь, — сказал я однажды, обняв Эвелину за шею, — когда мы поженимся…
Она разразилась смехом.
— Жорж, ты прекрасно знаешь, что мы не поженимся никогда. Во-первых, это не модно. А потом, я не хочу отбивать тебя у мамы.
Она сказала это без всякой задней мысли, но поняла, что сделала больно, и обняла меня.
— Жорж, не будь глупеньким. Мы живем сейчас, а не завтра.
Я попытался сострить:
— Поэты утверждали это задолго до тебя, но лучше бы они помолчали.
— Итак, долой тоску! — воскликнула Эвелина. — Кстати, как там мама?
— Она все больше уверена в успехе.
Это было правдой. Каждый вечер в половине девятого, когда я звонил Берте в Изола, она пела дифирамбы Деррьену. Вначале Деррьен очень осторожно начал испытания на самых простых «зеленых»[10] трассах, таких, например, как «Гран-Тур». Он был доволен лыжами: прекрасное скольжение, чувство полной безопасности. Деррьен рискнул съехать и по «синей» трассе ущелья Гросс, в долине Валетт. Никаких неприятных сюрпризов. Лангонь там как секундант боксера у канатов ринга. Между ним и Деррьеном бывают технические дискуссии, в которых непосвященные ничего не понимают, но похоже, что Альбер Лангоню нравится. Лангонь, и это не просто комплимент, все время твердит:
— Альбер — настоящий профессионал.
Пока Берта мне все это рассказывает, я, из вежливости, иногда задаю ей вопросы, но мне решительно плевать и на Деррьена, и на Лангоня, и на лыжи «велос», и даже на бедняжку Берту.
— Народу много?
— Начинают съезжаться. Снег хорош. Когда приедешь?
— Ты по-прежнему хочешь пригласить прессу?
— Думаю, да. И не далее как на будущей неделе, как только Альбер освоится на трассе Мене.
Я быстро прикидываю: еще пять или шесть дней счастья рядом с Эвелиной.
— Алло! Ты меня слушаешь?
— Да, конечно. Если я тебе там действительно нужен… Но у меня впечатление, что мое присутствие не слишком необходимо, все идет, как ты задумала.
— Дебель приехал. Он говорит, что смерть Мареза наделала не слишком много шума. Как там Эвелина? Все еще злится на меня?
— Нет, она успокоилась.
— Вы с ней гуляете?
— Да, время от времени.
Короткий смешок.
— Вы с ней гуляете, — повторяет она. — Это прекрасно.
Берта кладет трубку. Эти внезапные вспышки гнева… Теперь мне придется стать настоящим дипломатом. А почему бы нам и не прогуляться? И назло Берте я приглашаю Эвелину на долгую прогулку влюбленных. Прохладно, я набрасываю на плечи Эвелине куртку. Мы шагаем в ногу, нам приятно разговаривать. И тут-то она мне и поведала всю правду о своем отце. Массомбр был прав, Марез получал подачки от конкурирующей фирмы за сведения о новых лыжах. Фелисьен Дош потихоньку таскал требуемую документацию, что было не просто, из-за предосторожностей, принятых Лангонем. Постепенно, складывая вместе мелкие детали, они составили верное представление о «велосе». Денежки текли рекой.
— Я должна была наблюдать, — призналась Эвелина. — О, это мне совсем не нравилось, но это был единственный способ помочь папе. Жорж, ты должен знать все. У папы был маниакально-депрессивный психоз, как это называют врачи. Он был уверен, что «клика Комбаз» хочет его убить и мама организовала за ним слежку. Бедный папа даже достал себе револьвер. Да, дело дошло и до этого… Какие у него случались приступы! Бедный папа! Конечно, дед мой его нисколько не щадил, мама тоже. Иногда, но далеко не всегда, мне удавалось его успокоить.
